Страница 39 из 84
И в машине, и позже, в гостинице, где наши номера оказались рядом, и за ужином я продолжал незаметно наблюдать за этими счастливыми влюбленными. Мы гуляли по вечернему городу, ужинали с вином, потом еще долго сидели в номере Гордеевых и ни разу не заговорили о том, зачем приехали. Марта веселилась, как школьница, вырвавшаяся на каникулы, так что не только Гордееву, но и мне хотелось изображать из себя этакого гуляку, которому море по колено. Правда, тут было одно дополнительное обстоятельство: мы чувствовали, что скоро наша миссия закончится. Гордеев надеялся увидеть еще один шедевр искусства, я — вернуть похищенное.
Утром мы поехали смотреть обнаруженную таможенниками картину.
В зале остались начальник таможни, адвокат, приглашенный владельцем картины мистером Адамсом для защиты его интересов, и я с Гордеевым. Марту мы не взяли с собой, хотя она и собиралась сопровождать нас «во всех наших делах».
Марта разобиделась, но мы еще в начале путешествия дали друг другу слово, что не станем вовлекать ее в наши служебные занятия.
Начальник таможни отодвинул штору, закрывавшую картину.
Я разочарованно вздохнул: это была не «Мадонна Благородная».
Но это была тоже хорошая картина: портрет молодой женщины, написанный резкими, сильными мазками мастера. Все черты лица чуть-чуть удлиненны, что придавало женщине на портрете вид аскетический, изможденный. На ней было ярко-красное парчовое платье с широкими буфами на рукавах, и с ним странно контрастировали голубая мантилья, наброшенная на правое плечо, и яркие белые кружева воротника.
На маленьком столике под картиной лежали документы, переданные таможенникам мистером Адамсом: счет комиссионного магазина, запродажная квитанция и чек. Я просмотрел их.
В счете произведение значилось как «копия с картины неизвестного итальянского художника середины семнадцатого века — портрет молодой женщины в красном, масло, исполнена в конце девятнадцатого века, автор копии неизвестен, сдана на комиссию 24 февраля 1960 года гр-кой Ивановой И. Н., паспорт… серия… номер… адрес… Продана 25 февраля 1960 года…» — все формальности были соблюдены полностью. Из запродажной квитанции я узнал, что за копию с картины неизвестного художника получено 920 рублей.
Я уже собирался сказать начальнику таможни, что произошла досадная ошибка и надо поскорее извиниться перед владельцем картины. Еще вопрос, утешится ли он этим извинением, так как ему пришлось отстать от теплохода, на котором он собирался покинуть нашу страну.
Решив высказать свое мнение, я взглянул на Гордеева да так и остался с разинутым ртом. Гордеев двигался по комнате легкими, пританцовывающими шагами, не отрывая глаз от картины, словно привязанный к ней, то отходил от нее на столько, сколько пускала его невидимая веревка, то снова устремлялся к ней, но двигался все время по кругу, заходя и с той и с другой стороны, однако не приближаясь вплотную, как сделал это я, когда увидел совсем не то, что чаял увидать.
Должно быть, у меня был весьма смешной вид, так как и начальник таможни и адвокат смотрели только на меня. С трудом стиснул я челюсти.
В это время Гордеев стремительно шагнул к картине, снял ее со стены и принялся разглядывать холст, раму, снова холст то с лица, то с изнанки. Положив картину на стол, где лежали квитанции, он вынул из кармана лупу, скальпель в кожаном футляре, осторожно поскоблил краску, уткнулся с лупой перед глазом в эту очищенную царапину, поднял картину, посмотрел на свет, будто что-то могло просвечивать сквозь старый загрунтованный холст, опять повесил портрет на место и снова затанцевал по комнате, ища какую-то ему лишь ведомую точку, чтобы окончательно рассмотреть этот «предмет искусства».
Теперь уже не только я, но и остальные внимательно наблюдали за манипуляциями Гордеева.
Он долго стоял на одном месте, заложив руки в карманы, словно бы глубоко задумавшись, потом вдруг сказал:
— Но это же Эль Греко!
Это были его первые слова. И прозвучали они подобно грому.
Даже начальник таможни, человек, которому, вероятно, были глубоко безразличны все художники мира, наслышанный о существовании такого мастера лишь после того, как к нему поступили материалы розыска, и тот не удержался, тихонько присвистнул, а затем решительно прошел к картине и встал перед нею, загораживая своей спиной от адвоката, представляющего интересы Адамса. Да и адвокат, все время стоявший перед ним с безразличным выражением лица, присущим людям этой профессии, вдруг вспыхнул, затоптался на месте, словно боялся, что любое его движение вызовет гнев таможенников, и только вытягивал шею, пытаясь, наконец, рассмотреть картину, ради которой находился здесь и на которую даже не взглянул.
Теперь и мне показалось, что удлиненные, изломанные линии композиции очень похожи на «почерк» Эль Греко, благодаря которому этот долгое время забытый художник вдруг стал мил сердцу современных модернистов и пережил вторую славу, еще более громкую, чем знал при жизни.
Гордеев быстрыми шагами прошел к картине, отстранил таможенника и снова снял ее со стены. Он исследовал обратную сторону холста. Таможенник, посапывая, вытянул шею и заглядывал через его плечо на черный от времени и пыли холст; адвокат, посучивая ножками, маленькими шажками приближался к ним, словно подкрадывался; да и меня притягивала эта власть времени, выраженная в словах: «Эль Греко!»
За огромным окном кабинета плыли синевато-серые облака; мачты и реи протыкали воздух, как протянутые вслепую руки, и не было там ни одного яркого блика, никакой солнечной синевы, что виделись нам только что в картине. Я невольно вспомнил тягостную жизнь художника-изгнанника, долго кочевавшего по миру в поисках пристанища. Грек по национальности, итальянец по образованию и по мыслям, он прибился в конце концов к мрачному испанскому двору, но не ужился и там. В Мадриде над всем владычествовала церковь, и хотя Эль Греко постепенно растерял и веселость сюжетов и живость красок, поддаваясь все больше и больше исступленным требованиям монахов, все-таки и церковь и король Филипп II были им недовольны. В конце концов он перебрался в Толедо, где еще сильна была оппозиция дворянства мрачному королю, но никогда уже не вернулся к радостным краскам, которые любил в молодости. Мир его последних картин аскетический, мучительный, темный. Однако же создал художник такие полотна, как «Мадонна Благородная», сделал же он и этот портрет; мне уже несомненным казалось авторство Эль Греко, схожими мнились линии и краски, и я все больше убеждал себя, что нахожусь воистину накануне крупного открытия.
Гордеев медленно повернулся к нам лицом, держа картину на вытянутых руках, и торжественно произнес:
— Видите светлое пятно? Это смыта марка музея… Частные владельцы редко ставили печати.
Адвокат сердито прошел к письменному столу, где лежала его раскрытая после предъявления документов и доверенности папка, и захлопнул ее.
— Акт будем составлять сразу? — скрипучим голосом спросил он.
Гордеев как будто очнулся, поднял голову, взглянул на нас, бережно поставил картину к стене.
— Нет. Сначала надо проделать рентгеновский анализ и созвать экспертов. Все это сделают в Москве.
— Что же я скажу моему доверителю?
Я резко ответил:
— Так и скажите, что картина краденая… До выяснения обстоятельств дела будет храниться как вещественное доказательство!
Мне уже хотелось отождествить адвоката с мистером Адамсом, со всеми, кто украл и прятал эту картину. Но адвокат вдруг усмехнулся, подмигнул нам.
— Бедный мистер Адамс, не повезло ему с большевиками! Вы не можете хоть примерно определить стоимость этой картины? — Он спрашивал Гордеева.
— Если моя догадка подтвердится, то она может стоить примерно двести-триста тысяч долларов. Количество работ Эль Греко не увеличивается, а уменьшается. Часть приписанных ему раньше картин принадлежит, как оказалось, его сыну.