Страница 35 из 84
— А я сюда ненадолго, Александр Николаевич. Впрочем, прошло уже месяца полтора.
Слова у него были твердые, произносил он их отчетливо и решительно.
— А у нас непредвиденная остановка, — сказала небрежно Марта. — Собираемся в гостиницу.
— Лучшая гостиница в городе — «Бристоль», — вежливо заметил Герберт. — А поужинать советую в кафе «Балтика». Отличная кухня! К девяти вечера там бывает совсем спокойно.
Он назначал свидание! Александр Николаевич, поняв, невольно отступил назад…
Теперь Герберт внимательно рассматривал нас. Глаза у него были холодные, взгляд их словно отодвигал нас, чтобы получше разглядеть. Так смотрят в микроскоп на букашек, увеличивая фокусное расстояние. Когда фокусное расстояние, наконец, установилось, он, разглядев нас со всеми нашими приметами, усмехнулся.
— А вы не изменились, Александр Николаевич!
В голосе его прозвучало сожаление, будто он ждал именно перемен. И скорее всего не к лучшему. Потом он кивнул головой и повернулся к Марте:
— Надеюсь еще увидеть вас… — И пошел к ожидавшей его машине, подставив лицо ветру, прямой, высокий, гибкий.
Марта, словно поняв наконец, что он уходит, торопливо крикнула:
— До встречи, Герберт! — и заторопилась к вокзалу.
— Кто этот Герберт? — сердито спросил я. Почему-то мне было обидно за Александра Николаевича.
— Вы же слышали! Художник, однокашник Марты. Зовут его Герберт Оскарович Брегман. Мой ученик…
Последнее он хотел сказать с иронией, но какая жалкая получилась ирония!
— Давно он знаком с Мартой?
— Они земляки. Но познакомились только в институте. Слишком велика была разница раньше. Марта выросла в крестьянской семье, а отец Герберта в годы буржуазной республики работал в комиссионной конторе, которая спекулировала движимым и недвижимым имуществом, земельными участками, домами, предметами искусства и прочим.
— Он действительно хороший художник?
— Он любит деньги! — Тут Александру Николаевичу изменила выдержка. — Он и Марту сбивал на халтуру… Мне пришлось отказать ему от дома… — Он замолчал.
От дежурного по аэродрому я позвонил в одно из городских управлений, с которым мы сотрудничали, и сообщил о нашем нечаянном визите. На том конце провода дежурный обзванивал гостиницы, ища свободные номера. Гордеев неловко сказал:
— Лучше бы не в «Бристоль», ну его к черту! Наверно, по сотне за номер…
Я никогда не замечал у Гордеева такого недостатка, как скупость, поэтому лишь усмехнулся. И, как бывает во всякой игре с краплеными картами, а судьба, по-видимому, только такими и играет, дежурный управления вдруг бодро сказал:
— Можете ехать в «Бристоль», я договорился, два номера… Машина за вами сейчас придет.
2
Теперь, пожалуй, следует рассказать, какие причины соединили нас, довольно разных людей, в этом путешествии.
Гордеев и Марта — художники. Гордеев давно уже достиг того, что называется «положением», стал профессором, известным искусствоведом, но от живописи отошел: он руководит отличной реставрационной мастерской.
Вероятно, это естественный путь для человека рассудочного, малоэмоционального, каким казался мне Гордеев всегда. И увлечение старинным искусством, приведшее его к забвению собственного таланта, к утрате художественного «я», мне кажется закономерным. Да, Гордеев уже давно не выставляет своих картин, свой талант он отдает чужим произведениям, часто становясь всего лишь рукой давно умершего художника, чтобы дописать отвалившиеся, простреленные во время войны или слизнутые пламенем кусочки поврежденной картины, иной раз такие мелкие, будто картину истыкали иглой, иногда столь большие, что картина считается погибшей. Но в том-то и дело, что для Гордеева такая работа сродни священнодействию! Когда полууничтоженный войной или небрежностью хранителей шедевр искусства получает в его руках новую жизнь, Александр Николаевич, по-моему, испытывает даже большую гордость, чем его коллега, выставивший очередной этюд с березкой или с прудом. Ведь Александр Николаевич возрождает безусловные шедевры искусства, а кто и когда определит, является ли этюд его коллеги с березкой или с прудом тоже настоящим произведением искусства?
Даже женитьба на Марте ничего не изменила ни в творческих настроениях Гордеева, ни в нем самом.
Это, пожалуй, плохо. Во всяком случае, мне это не нравится!
Марта в два раза моложе своего мужа. Она окончила институт под его руководством. Но молодежь самонадеянна. Ей кажется, что вот она-то, молодежь, как раз и создаст шедевры искусства, каких не создали старики. Марта блеснула на дипломной выставке двумя отличными полотнами. Будь я на месте Гордеева, я бы постарался доказать ей, что талант не стареет, и написал бы что-нибудь не менее впечатляющее. А Гордеев предложил ей работу под своим руководством в реставрационной мастерской! Но ведь не у каждого просыпается талант, подобный тому, каким владел сам Гордеев, талант восстановления, талант подражания, что ли…
Я бывал у Гордеевых и дома и в мастерской. Марта, казалось мне, тяготится той скованностью, ограниченностью роли, которая так естественна для реставратора. В самом деле, широко ли разойдешься, если перед тобой драгоценное произведение старинного мастера, которое страдает обычной болезнью старых картин: трещины от неравномерного высыхания масла или лака испортили шедевр… И вам надлежит только заполнить эти трещины!
Еще не так давно считалось смертным грехом восстановление осыпавшихся участков картины. Теперь, когда разработаны легкосмываемые краски, утраченные участки заделываются. Но именно смываемыми красками! И еще пишется акт, какой именно участок тронула рука современного художника!
А у Марты сильный, крепкий мазок. Ей бы писать панно, монументальные полотна, она же возится со шприцами, электрическими рейсфедерами, акварельными кисточками…
Но это в конце концов касается только их двоих. Я мог лишь огорчаться, глядя на них и боясь, как бы не произошел нечаянный взрыв. Посоветовать что бы то ни было Гордееву я не мог. Этот холодноватый, сдержанный человек не располагал к дружеским беседам. А в каком другом случае можно коснуться души человека?
Сам я надеялся стать искусствоведом, но война разрушила все мои надежды. Виной тому оказалось как раз искусствоведческое образование. После первого же знакомства с моими офицерскими документами какой-то помначштаба фронта отправил меня в тыловую команду для проверки эвакуационных работ в зоне боев. Собственно, мне предлагалось следить за успешной эвакуацией музеев и разнообразных хранилищ, но мою команду не стеснялись направлять и на эвакуацию заводов, и на минирование мостов, и бог знает куда.
После одной из таких операций я добрался до самого начальника штаба с просьбой направить меня в действующие части. Разговор, который тогда произошел, навсегда отрезвил меня.
Начальник штаба спросил:
— Вы верите, что мы выиграем войну, хотя сейчас и откатываемся под самую Москву?
— Конечно! — совсем по-штатски, но очень яростно прокричал я.
— Как вы думаете: нужны будут народу впоследствии музеи, библиотеки, архивы, банковские ценности?
— Несомненно…
— Ну, так вот и охраняйте их! — жестко сказал начальник штаба. И уже потом, когда я уходил, еле переставляя ноги, добавил: — Ничего, товарищ майор, настанет время, когда вам придется спасать музеи в Европе!
И я спасал эти музеи в разных городах Европы до самого конца войны да еще и несколько лет после войны. Сначала я разминировал здания музеев, искал потайные гитлеровские хранилища, куда они свезли и нашвыряли навалом сокровища всей Европы, потом собирал умирающих от истощения музейных работников в Берлине, в Вене, в Будапеште, кормил их солдатским пайком, добывал топливо для обогрева промороженных музейных хранилищ и антиквариатов, наблюдал первые робкие экскурсии приверженцев искусства в послевоенные годы в разных городах Европы и, кажется, смирился со своей работой.