Ты ведь понимаешь?

Перевод Юлии Созиной

Илл. 2.[2]

Была ли это я?

Я ничегошеньки не помню. Вечером мы с одноклассницами куда-то пошли, и еще куда-то, а потом еще куда-то, я не помню, а потом пришли эти ребята… Да, мы немного посмеялись, так, ничего особенного. Купили выпить, но я не помню, что пила. Помню, что потом мы вдвоем что-то обсуждали в том закутке у туалета. Помню, как помахали всем на прощание, он — своим, я — своим. Помню, что у него был мотоцикл, что он застегнул на мне шлем. Свой. Он был мне велик, но пах восхитительно. Другие пахли мальчишками, а этот запах был совсем иным — мужским.

Одноклассницы меня спрашивали: ты была пьяная? Он был нежен? А мама его видела? Он дал тебе свой телефон? Не помню. Ничего не помню, кроме того запаха.

Перевод Виктории Суворовой

Илл. 3.[3]

Но я не могла спать,

вот и ушла. Я знаю, что должна была оставить записку. Я знаю, что это неприлично, когда девушка вот так уходит после того, как ты три месяца водил ее ужинать в ресторан, по сути, почти каждый вечер, и когда она сказала после этих почти ста ужинов — сегодня по рюмочке и продолжим у тебя. Знаю, это тяжело, просыпаешься утром, а в постели пусто, ведь накануне ты был уверен, что утром не будет пусто, и в квартире пусто, а ты думал, так уже не будет. Но я должна была уйти, я не могла спать, ты ведь понимаешь.

Ну что я могу тебе сказать? Что мне понравился вечер? Так ты же знаешь. Я же тебе всегда говорила. Всегда же нравился. Что я не могла остаться? Так ты же знаешь. Ты же видишь, что меня нет. Все эти ужины — знаешь, я ведь не была так уж голодна. Здорово было потом, когда всё уже унесли, а мы с тобой просто сидели и болтали. Мне нравилось, как ты каждый раз так медленно качал головой, когда я говорила, что в этот раз хотела бы заплатить. Я бы могла заплатить, да почти каждый раз могла бы, но мне нравилось это твое медленное движение головой. У тебя так волосы колыхались.

Ну да, мы уже наелись этими ужинами, подошло время для другого. Я и предложила пойти к тебе. Но сразу, как мы вошли, я уже знала, что не смогу. Все эти вещи в твоей квартире! Для меня места не было. Когда мы ужинали, было не так — не так много личного. А тут — не знаю, если бы мы поехали в гостиницу, может, тогда бы получилось. Как в ресторане, заходишь и идешь. А это был твой дом. Все эти штуки на стенах, которые вы с женой привезли из путешествий. И детскую ты мне показал. Да, это было зря, наверно, ты понял сам. Я знаю, что дети уже взрослые и живут отдельно. Но комнату ты им оставил. Они могут вернуться, в любое время. И что я тогда?

Мне было плохо, когда ты плакал. Я хотела тебя успокоить, но не могла. Я знаю, ты меня любишь. Так ведь и я тебя. Мне, правда, жаль, ты хороший человек. Другой бы не постелил мне в гостиной. Но я, правда, не могла. Спать. Слишком много вещей. Книги, и скорее всего, не твои. Музыка, которую ты не слушаешь. Для меня это слишком, извини.

Знаешь что? Я переела. Думаю, я больше не смогу есть, по крайней мере, какое-то время. И что еще мы с тобой можем делать? Ты же не обиделся? Ты ведь понимаешь?

Перевод Марии Громовой

Илл. 4.[4]

Температура плавления

Она нервничала, когда нажимала на кнопку диктофона. Городские мифы свидетельствовали, что он спит с каждой, пришедшей на его знаменитые курсы керамики, даже с теми, кому нет дела до мужчин, даже с теми, кому нет дела ни до кого. Что произойдет, когда они закончат интервью? Как он подступится? Его керамика выпячивала свои бока перед ней, чувствовавшей, что больше не может думать об этих откровенных, обнаженных выпуклостях повсюду. Городские мифы свидетельствовали, что она не спит ни с кем, даже с теми, кто не дает интервью никому, никому, кроме нее.

Улыбаясь, он сказал:

— Знаете, я вас всегда с удовольствием слушаю.

Ага, началось.

— Вы слушаете радио?

— Здесь, в мастерской почти всегда никого…

Уже подступается.

— …и мне нравится, когда в помещение проникает такой чувственный голос.

Ты и вправду думаешь, что со мной так же просто, как с любой другой.

— Дело в том, что я немного одинок.

Я готова согреть тебя, детка.

— Знаете, у меня было много женщин…

Знаю, знаю, все знают.

— …но ни одна не стала единственной.

Пока я не встретил вас, — скажет он сейчас.

— У вас же, говорят, наоборот. Не так много…

Не так много? О ком он вообще мог хоть что-нибудь слышать?

— …поэтому я уверен, тот, кто появится, окажется единственным.

А вы уверены, что это не я? — скажет он сейчас.

— Ну что ж, очень рад, что навестили. Когда-нибудь еще увидимся. До свидания.

Уже на улице она слушала запись, умные вопросы, уклончивые ответы, и не могла поверить.

Это было оно? Это?

Вернувшись, она произнесла:

— Извините. С записью не вышло. Что-то не так. Надо попробовать еще раз.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 5.[5]

Что и требовалось доказать

— Значит, ты много путешествовал, — произносит женщина, с которой мы познакомились вчера, три часа и некоторое количество рюмок назад.

— Много, — отвечаю. Я-то — да.

— Тогда ты ко всему привык, ничто тебя не может удивить, — говорит она.

— Вот именно ничто, — категорично утверждаю я, — я действительно уже ко всему привык, — ну, или что-то вроде того.

— Значит, — продолжает она, — если бы сейчас та девица у барной стойки сбросила бы с себя всё, всю одежду на пол — это было бы для тебя абсолютно обычным делом, сто раз перевиденным?

Я смотрю на ту девицу. Симпатичная, вполне, и не очень-то одетая, правда, пьяная в стельку, едва держится. Такая только саму себя сможет сбросить на пол.

— Это бы наверняка меня серьезно задело, — драматизирую я. — Ты ведь знаешь, есть границы, я же приличный человек, есть вещи непозволительные, эта нагота, заполонившая весь мир, это и вправду отвратительно… — я все больше нравлюсь себе, еще немного, и сам поверю в собственные слова.

— Брось, — подхватывает она. — Это всего лишь кожа, ничего особенного. Смотри.

Она задирает маечку. Под ней ничего нет, ничего, кроме…

Не могу смотреть, хотя было бы занятно, но… все могут увидеть! Она с ума сошла? Как это возможно — продолжают пить, а тот, за стойкой, споласкивать стаканы, а эта тут… Для них это нормально? Она всегда так себя ведет? Каждый раз с кем-то другим?

Сдержанная усмешка — только в уголках ее губ.

Когда я немного прихожу в себя, прекращаю оглядываться и подавляю смущение, она бросает на меня глубокий взгляд:

— Ну, а где тебе больше всего понравилось?

Перевод Юлии Созиной

Илл. 6.[6]

Почти идеальный вечер

Ты же знаешь, я хорошо воспитанный молодой человек, ничего не имею против чая в пять пополудни, и меня бросает в дрожь от детоубийства. Но я все равно хотел бы хоть раз увидеть, как ты побираешься перед дешевым баром, как стыдливо бормочешь растерянным хозяйкам, не найдется ли у них лишней мелочи, как прижимаешь к себе мужчину в очередной грязной канаве. Ты же знаешь, я уважительно отношусь к обычаям, счета в ресторанах округляю в большую сторону, не загрязняю окружающую среду. Но я все равно хотел бы хоть раз увидеть, как по твоему подбородку течет, когда ты отняла от губ стакан, как пачкается твое платье, как ты спотыкаешься по дороге в туалет, как забываешь застегнуть последние пуговицы по возвращении, как, пьяная, валишься на пол, как долго не можешь надеть пальто, как просишь прохожих отвезти тебя домой, хоть и позабыла, где живешь. Ты же знаешь, мне хорошо известны нормы приличия. Но я все равно терплю, глядя, как ты все еще старательно подправляешь макияж, все еще приподнимаешь юбку до безупречной боевой линии, как любезно улыбаешься и как все еще настаиваешь, что и вправду хотела бы хоть раз заплатить сама. А я заказываю и без всякой надежды опрокидываю стакан за стаканом, увеличивая горку счетов перед собой, и заплетающимся языком про себя повторяю: «Я несчастен, я действительно несчастен».