Страница 19 из 20
Но он перебил меня:
– Ты уже называл имя свое апру. И потом я узнал тебя, верховный жрец. Ты меня не так понял. Не невежливость и не неведение было в моем приветствии: «Мир входящему».
У простолюдина Джеди была приятная привычка смотреть в глаза. Я почувствовал к нему доверие и чуть было не забыл о своем Джосере. Но и сам Джосер, видать, подзабыл текст:
– Я думал, ты старше, Джеди.
– Я уже выбился из молодых ведунов, – быстро ответил Джеди, посмеиваясь, – но не вполне дорос до старого колдуна, ты хочешь сказать?
Джосер, то есть я, взял себя в руки и набрал воздуха в легкие:
– Дважды осиянная Хатш повелела мне, предпоследнему рабу ее, прийти завтра к храму Эль-Тейт-Маат-Ра вместе с тобой.
– Вот как? – удивился простолюдин. – А что будет, если я не пойду?
Воцарилось молчание.
– Мало ей Сепра, Уаба и Либера, – внезапно заговорил Джеди, – и всех посвященных оптом и в розницу; еще и я понадобился.
Я остолбенел. Такая просвещенность о дворцовых интригах у обычного простолюдина? Откуда он знает о всех жертвах?
– Не пугайся так, Джосер, на жаре страх вреден; я просто размышляю вслух. Может, мои размышления и тебе помогут?
«А вдруг он прав? Может быть, Фаттах слепо исполняет волю Хатш? Может, нет никакого заговора против ее власти? Но что же тогда происходит?» Я совсем запутываюсь. Джеди понимает мое состояние и старается облегчить мою задачу:
– Я должен зайти за тобой на рассвете?
– Да, с первыми лучами светила.
– Зайду, стало быть, – говорит Джеди беззаботно.
Приблизился звон, схожий с плачем, пчелиная додекафония. В дверном проеме появилась девушка в венке из бубенчиков и колокольчиков – таких же, как в букете царицы.
– Это Ка из Библа, – представил Джеди.
– А это мудрейший Джосер по приказу государыни. Принеси нам что-нибудь.
Опять меня потчевали воблой с эмульсией, ягодами шелковицы, лепешками и мясом ягненка, утопающим в зелени. Последнее напоминало блюдо из фешенебельного московского ресторана.
– Погадай мудрейшему, Ка, – сказал Джеди.
Она робко взяла мою ладонь, вопросительно посмотрела на Джеди. Тот кивнул. Тогда она сказала:
– Ты не веришь сам себе, Джосер. На время ты потерял лицо. Но ни один из трех Джосеров – бывший, настоящий и будущий – не вспомнит, что их трое. Тебя ждет блистательное и величайшее завтра. Карлики будут плясать у входа в гробницу твою. Вот только выдержишь ли ты ниспосланное тебе испытание, я не знаю. И еще: береги свое сердце, Джосер, лучше прикрикни на него как следует.
Я молчал. Голова кружилась, сердце изнемогало. Неужели та, которую я люблю, жестокая и глупая убийца?
– Ступай, – отпустил Джеди свою девушку. – Я не хочу, чтобы Джосер в ответ погадал тебе.
Ка исчезла.
– Мне пора покинуть твое благословенное жилище, – сказал я, вставая.
– Мое благословенное жилище, в которое внес ты крокодила из воска, а он, того и гляди, оживет.
«Крокодила из воска?» – что это, мучительно вспоминал я, но так ничего и не вспомнил. Хозяин вышел со мной на раскаленный песок. «Мало ей Сепра…» – вспомнил я; потом вспомнил Сепра, зелье, корову в ботинках – в глазах побелело.
«…»
Сны снились кошмарные. Пограничные между моими и джосеровскими. Фигурировал в них и Джеди – в качестве посланника из 3003 года нашей эры. В итоге прошлое и будущее смыкались подобно ленте Мебиуса, что бесповоротно разрушало настоящее.
Наконец меня разбудили. Крошечный чадящий керамический светильник. Мерзкий запах экзотической свежеизготовленной кормежки. Тени на потолке; Джеди, пришедший ко мне на рассвете.
– После дурного сна, – посоветовал он мне, – хорошо пить вино по-гречески.
Мы уже шли по просыпающемуся городу. Я спросил:
– Что ты говорил вчера про крокодила, простолюдин?
– Право, не помню. Должно быть, приплел свою любимую пословицу из страны Иам: «Не бросай песком в крокодила, все равно это не приносит ему ущерба».
Я не стал вдаваться глубже в крокодиловую тему.
– Ты был в стране Иам?
– Да, – отвечал Джеди, – я был и в стране Иам, и в стране Иемех, и в странах Ирчети Мушанеч. Где я только не бывал.
На голову статуи великого правителя Me упали солнечные лучи. Инкрустированные глаза правителя сверкнули, когда мы проходили мимо.
– Песок в сандалиях твоих… – сказал Джеди.
– Что ты сказал?..
– Это стихи, прорицатель. Любовная песня у закрытых дверей любимой.
– Ты идешь к храму с любовной песней на устах? – спросил внезапно появившийся за нашими спинами Хахаперрасенеб.
– По-моему, это ты идешь к храму на устах с таковой, Хахаперрасенеб.
На сей раз голый череп жреца прикрыт был высоким ступенчатым головным убором. Лицо, как у собственной статуи. Бронза, зачеканенная до предела возможностей.
– Ты стал дерзок, Джеди. Не боишься так говорить со мной?
– На жаре страх вреден. К тому же не тебя мне сейчас следует бояться.
– Ты боишься себя?
– Нет. И даже не ополоумевших мальчиков, готовых на все, что бы царица ни приказала. Мужского ума хватит разве что на то, чтобы убить. Тут и бояться-то нечего.
– Вот как! – воскликнул жрец.
Я почему-то все больше верил Джеди, какая-то пелена спадала с моих глаз. Царица руками Фаттаха и, может быть, чьими-то еще совершает убийства. Но зачем? Даже Джеди этого не знает, а ведь он – единственный человек, который может знать все.
Мы помолчали. Потом Хахаперрасенеб сказал:
– Я понял тебя, Джеди. Я тебе не враг.
– А я всегда это знал, – ответил простолюдин.
И мы пошли дальше.
По пути я переосмыслил вчерашний разговор с Хахаперасенебом. Странно, ведь я сказал ему все, что он хотел услышать, хотя ситуацию я понимал диаметрально противоположным образом. Да, бывает и так.
Началась торжественная встреча жрецов с царицей. Все, что было дальше, я воспринимал обрывками, как кадры из фильма. Меня на самом деле не покидало ощущение, что я присутствую на голливудских съемках.
Ступени врезанного в гору храма. Ступени – площадь – ступени – площадка – и собственно храм. Группа жрецов в белом и золотом. Хатшепсут в серо-лиловой марлевке. Улыбающийся Джеди. Голубое небо и колоссы статуй, выступающие из скал. Священные кошки, шляющиеся под ногами, живописными компаниями греющиеся на солнце, прижмуривающиеся. Неправдоподобно хорошая видимость. Преображенное утром и гримом лукавое застывшее лицо царицы. Поедающие ее глазами жрецы. Запах благовоний, сжигаемых на жертвенниках.
– Подойди ко мне, простолюдин, – проворковала Хатшепсут, чуть закидывая голову.
Джеди приблизился.
– Сейчас сюда придут юноши, которым суждено стать жрецами в наших храмах. Им предстоит вкусить одиночество в кельях среди скал. Что ты скажешь о празднике одиночества, Джеди?
– Я провел годы в одиночестве, – отвечал тот. – И лишь сердце мое было другом моим, и то были счастливые годы.
– И ты не знал ничьих объятий в те годы? – звенел голосок флейты.
У моей божественной Хатшепсут на ступенях храма откуда-то взялись черты блудницы вавилонской. Или девки с Тверской. Второе точнее.
– Я лежал в зарослях деревьев в объятиях тени, – отвечал Джеди.
– Не ты ли, о Джеди, сочинил песенку, в которой есть слова: «И запах ее волос пропитал одеяния мои?»
– Я не сочинял ее. Все, что я знаю об этой песенке, – она не для хора. По-моему, ее сочинил Сепр.
Царица вскинулась.
– Правду ли говорят, – голос ее стал низким, – будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?
– Могу, о царица, да будешь ты жива, невредима и здрава!
– Пусть принесут из темницы тело обезглавленного узника и голову его.
Джеди сказал хрипло:
– Только не человека, царица, – да будешь ты жива, невредима и здрава! – ибо негоже совершать подобное со священной тварью.
– Тогда принесите птицу! – крикнула Хатшепсут. – Принесите гуся и отрубите ему голову!
Уже несли гуся – очевидно, приготовленного загодя, – уже кровь его обагрила жертвенник, а простолюдин все глядел на царицу и глядел – неотрывно.