Страница 2 из 65
— А что решили насчет Артура Фрира? Хотят ли они его выбрать?
Едва заметная улыбка скривила губы Аарона при этом вопросе жены.
— Не знаю, хотят ли. Некоторые хотят, но неизвестно, составляют ли они большинство.
Она зло посмотрела на мужа.
— Большинство! Я покажу им большинство! Они хотят отделаться от тебя, сделать из тебя дурака, а ты готов отдать им себя с руками и ногами. Никому другому, даже своим близким, никакому делу ты не отдавался так, как этому. И было бы из-за чего! А то кучка невежественных кретинов хочет, чтобы работу у них вел такой же дурак, как они сами, потому что так им было бы удобнее всех дурачить. Если бы ты больше заботился о жене и детях, этого бы не случилось. Но тебе ни до чего нет дела, кроме твоих безмозглых шахтеров, которые сами не знают, чего хотят, и интересуются только увеличением заработка. Эгоизм и невежество — вот все, что у них за душой.
— Ты же предпочитаешь эгоизм без невежества, не так ли? — иронически перебил ее Аарон.
— Образованный человек во всяком случае лучше невежды. Но я желала бы увидеть хоть одного мужчину, который думал бы о других. Вы все эгоисты и притворщики.
Краска гнева залила ее лицо, и рука, державшая иголку, задрожала от негодования. Муж смотрел на нее отсутствующим взглядом, не слыша и не слушая ее. Он быстро допил стакан чаю, вытер рукой усы и откинулся на стуле, рассеянно глядя на играющих детей.
Девочки раскладывали бумажные пакетики на полу, и, закончив это занятие, Миллисент сказала:
— Я первая открою пакетик, а ты за мной. Я возьму вот этот…
Она развернула газетную бумагу и достала из нее елочное украшение — серебряный шарик, вставленный в ярко-розовое бумажное кружево.
— Ах, — восторженно закричали девочки, — как красиво!
Они осторожно передавали из рук в руки хрупкий стеклянный шарик, казавшийся им чудесной драгоценностью, и наслаждались его зрелищем; это было настоящее сокровище. Отец грустно отвел от них глаза. Младшая сестренка медлила, не решаясь произвести выбор среди оставшихся мешочков.
— Да ну же! — торопила ее Миллисент. — Бери какой-нибудь! Не все ли равно какой, только поскорее. — Тут в ее голосе зазвучали интонации матери. — Вот как надо открывать их. Дай, я тебе помогу.
Но Маржори хотела быть самостоятельной.
— Пусти, пожалуйста. Не мешай, — надула она губки.
Однако Миллисент не уступала и тянула бумажный мешочек к себе. Тем не менее Маржори удалось вытащить из него скрытое сокровище — серебристый колокольчик, сделанный из тончайшего, легкого как воздух, стекла.
— Колокольчик! — звонким голосом протянула Миллисент, всплеснув от восторга руками. — Какая прелесть! Он будет мой, мой! Не разбей его, Маржори! Смотри, не урони.
Маржори нетерпеливо потряхивала колокольчиком возле уха. Но он не звенел.
— Ты разобьешь его, вижу, что разобьешь, — не унималась старшая сестра. — Отдай его мне, — кричала она, стараясь отнять хрупкую игрушку у отчаянно отбивавшейся и жалобно пищавшей Маржори.
— Оставь сестру в покое, — сказал отец.
Миллисент обиженно подчинилась, но голосок ее продолжал протестовать:
— Она его разобьет, непременно разобьет! Пусть лучше мне отдаст.
— Тебе достанется другой, — утешала ее мать.
Тогда девочка принялась поспешно вскрывать другой пакетик.
— Мама, мама, смотри, какой павлин, зеленый павлин! Он будет мой!
Она бережно вынула из бумаги птицу с пестрым хвостом, вылитую из зеленой блестящей массы.
— Как он мне нравится! Он будет мой.
— Смотри, не оторви кольцо, — сказала мать, — жалко будет, — такой прекрасный павлин.
В это время Маржори достала из очередного пакетика позолоченное яблоко.
— Счастливая, — с завистью вскрикнула Миллисент, мгновенно охваченная страстью обладания тем, что принадлежало не ей, и уже остывшая к своему павлину. Взгляд ее быстро устремился к оставшимся мешочкам. Она взяла один из них.
— Что же окажется в этом пакетике? — умышленно громко кричала она, чтобы привлечь внимание взрослых. — Посмотрим-ка, что тут, — продолжала она тараторить, развертывая бумагу.
— Ах, какая красота! Что это такое?
Дрожа от возбуждения и восторга, она освобождала содержимое пакетика. Маржори впилась в нее глазами.
— Голубой шар! — радостно закричала она. — Миллисент достался голубой шар!
Действительно, в ладошках обеих рук Миллисент осторожно держала сплошной стеклянный шар, отливавший яркой голубизной. Она вскочила и подбежала к отцу.
— Ведь это был твой шар, правда, папа?
— Да.
— Он был твой, когда ты был маленьким, а теперь он мой, потому что я маленькая.
— Да, — раздраженно повторил Аарон.
— Как это он до сих пор не разбился?
На этот раз отец ничего не ответил.
— Он может разбиться? Ты можешь разбить его, отец? — настаивала девочка.
— Ударь молотком, тогда разобьешь, — сухо сказал ей Аарон.
— Нет, я не про это спрашиваю. Я хочу знать, что будет, если его нечаянно уронить. Разобьется он, если я его уроню?
— Думаю, что нет.
— Можно попробовать? — и с этими словами Миллисент осторожно разжала ладони. Голубой шар мягко подпрыгнул несколько раз на покрывавшем пол линолеуме.
— Ах, какая прелесть! — в восторге закричали девочки.
— Дай теперь мне бросить его, — попросила Маржори, но старшая сестра не хотела уступить ей.
— Он не разобьется, если даже подкинуть его вверх, — заявила она.
Первый опыт сошел благополучно, но отец недовольно нахмурил брови. Миллисент вошла в азарт. Она еще раз подкинула шар изо всей силы. Он упал и с легким звоном разлетелся на мелкие кусочки, ударившись о край каминной решетки.
— Что ты наделала! — закричала мать.
Девочка стояла, закусив губу, и на лице ее видна была происходившая в ней борьба противоположных чувств: горя из-за разбитой игрушки и упрямого задора.
— Она сделала это нарочно, — сказал отец.
— Как можешь ты говорить такую чушь, ребенок играл, — вступилась мать за Миллисент, которая при этих словах громко зарыдала.
Аарон встал, чтобы взглянуть на осколки голубого стекла, усеявшие пол.
— Надо тщательно подобрать все кусочки и выбросить их, — сказал он. — Займитесь этим, дети. А ты, Миллисент, перестань плакать.
Добродушный звук его голоса, в котором не было ни тени злости, успокоил ребенка.
Пока убирали осколки, со двора донеслись мальчишеские голоса, нестройно певшие рождественские стихи, переложенные на банальный мотив уличного романса.
«Ночной порою пастухи
Глядели на звезду…»
Аарон Сиссон с грустью подумал:
«И это теперь называется пением!..»
Ему вспомнились изящные слова и музыкальные напевы старинных гимнов. Когда новый взрыв голосов ворвался в комнату, он не выдержал, распахнул окно и сердито крикнул на улицу:
— Перестаньте орать, безобразники!
Песнь тотчас же оборвалась. Но группа мальчишек неловко топталась на дворе возле дома. Дверь поспешно отворилась, и Миллисент вынесла им медную монету. Тогда рабочая детвора шумной гурьбой радостно повалила со двора на улицу.
Аарон Сиссон остро ощущал привычный с детства домашний уют сочельника. Но сегодня этот уют не утешал его, а напротив, вызывал в душе чувство горечи. Над землей пронеслась война, но ничто не изменилось. Нет, изменилось, конечно, многое, но за всеми переменами скрывалась та же неподвижность жизни. Неизменный уют собственного дома, который он построил перед самой свадьбой двенадцать лет тому назад, давящей тяжестью ложился на него сейчас, казался чем-то невозможным, немыслимым, отравляя горечью общение с семьей.
Он ушел наверх, в спальные комнаты, под предлогом необходимости побриться и привести в порядок волосы, и когда, несколько справившись со своим настроением, спустился вниз в общую комнату, он застал елку уже убранной блестящими украшениями. Жена раскатывала на столе тесто для пирога, младенец сидел в своей кроватке, обложенный подушками, а старшие девочки заканчивали украшение елки. Эта сцена опять болезненно отозвалась в душе Аарона.