Страница 47 из 55
И это кажется вполне естественным, если задуматься о понятии «великий», которым мы так привычно оперируем. Таковым сделали для нас Шекспира столетия, в течение которых его пьесы подвергались новым и новым интерпретациям, писались критические статьи и создавались учебники. Теперь же мы невольно переносим современные представления о широкой известности литератора, «властителя дум», на совершенно иную эпоху, когда подлинный масштаб этой личности еще не был и не мог быть вполне осознан. В XVI веке его популярность ограничивалась достаточно узким кругом высокообразованной аристократии, а также профессиональных литераторов, любивших щедро раздавать друг другу восторженные эпитеты или брань.
Успех же шекспировских пьес отнюдь не означал, что имя их автора хорошо известно хотя бы лондонской публике. Простонародье, заполнявшее партер «Глобуса», не интересовал драматург, его в первую очередь привлекали занимательный сюжет, страсти и проливаемая на сцене кровь. Должны ли мы удивляться вялой реакции страффорд цев, узнавших, что в город вернулся блудный сын, поставивший где-то в столице десяток пьес? Ремесло актера или драматурга, считавшееся низким, никак не могло прибавить в их глазах авторитета человеку, который был сыном добропорядочного горожанина, но потом подался в комедианты.
Лишь однажды его навестили лондонские друзья, после обильных возлияний с которыми Шекспир занемог и вскоре перешел в мир иной, не будучи горько оплакан ни в Стратфорде (что совершенно естественно),. ни в Лондоне.
И. Гилилов полагает, что молчание столичных собратьев по литературному цеху симптоматично: Шаксперу не писали траурных элегий, поскольку знали, что он не был Шекспиром. Но тогда что же они делали у него в Стратфорде? Ведь Бен Джонсон навешал там именно Шакспера, того самого реального человека, которого знал в Лондоне как актера, с которым и раньше спорил до хрипоты в таверне «Сирена» о достоинствах классической драмы. Именно с Шакспером, малосимпатичным скрягой, он провел несколько часов. Значит ли это, что он находил удовольствие в обществе недалекого и необразованного актера, пассивного участника мистификации, или тот все же был достойным собеседником?
Но вернемся к неблагодарным собратьям-литераторам, которые не бросили на могилу Шекспира своих перьев и траурных элегий, как это было после смерти Спенсера, и не оплакали его единым хором, как сэра Ф. Сидни. И. Гилилов очень патетически восклицает: «Сохранились... целые сборники, оплакивающие кончину Филиппа Сидни, Спенсера, Дрейтона, Донна, Джонсона и других поэтов и драматургов, лиц королевской крови, знатных персон и членов их семей, а вот на смерть самого великого из елизаветинской когорты — Уильяма Шекспира — ни один поэт не написал ни одного скорбного слова». От себя добавим: речь все-таки идет о немедленной реакции на смерть поэта, поскольку сам Гилилов приводит множество более поздних восторженных высказываний современников о творчестве «стратфордского Лебедя». Но здесь уважаемый шекспировед снова впадает в грех экстраполяции наших представлений на прошлое. Это мы назвали этих людей единой плеядой «елизаветинцев» и выстроили их по ранжиру, кто-то — великий, а кто- то лишь выдающийся. Далеко не все современники были готовы признать величие, а тем более гениальность того, кош слишком близко знали, соперничали, а многие, подобно Грину, активно недолюбливали этого «выскочку-актера», ослепленные собственными амбициями.
К тому же есть еще один нюанс, который очевиден для историка: сложность социальных взаимоотношений в среде литераторов. Занятие интеллектуальным трудом, творческий гений лишь на первый взгляд уравнивал людей разных сословий, и в XVI веке современники никогда Не утратили бы чувства дистанции между джентльменом-поэтом, предававшимся этому занятию на досуге, и поэтом, выбившимся в джентльмены благодаря своему ремеслу. (Не случайно И. Гилилов упоминает эпизод с графом Рэтлендом, упрекавшим свою жену за то, что она принимает у себя за столом драматурга Бена Джонсона.) Первых было принято прославлять в панегириках, вторых в лучшем случае хвалить в своем кругу. Не следует также забывать и об иерархии «высоких» и «низких» жанров в самой литературе той поры: поэтическая лирика или роман считались престижными формами, в то время как театральная драма оставалась «золушкой». Не случайно Шекспир, кем бы он ни был, издавал при жизни только свои поэмы и сонеты и никогда — пьесы; этого не делали и другие драматурги. Бен Джонсон первым рискнул напечатать собрание своих пьес и подвергся за это граду насмешек. Приход в литературу с подмостков не был престижным.
В перечне имен поэтов, увенчанных посмертными лаврами, приводимом И. Гилиловым, содержится и ответ на его собственный вопрос, почему среди них нет Шекспира. Его там и не могло быть. Ф. Сидни был поэтом-аристократом, на равных говорившим с государями, крестником короля Испании Филиппа II. Он — национальный герой, идеальный рыцарь и придворный, чья героическая гибель на поле боя потрясла англичан, а его похороны вызвали национальную скорбь.
Десятки траурных элегий были написаны на его смерть. Будь Шекспир трижды гениален, он никогда не смог бы удостоиться таких почестей из-за социальных предпочтений общества.
Другой великий английский поэт Спенсер, хотя и не был высокородным дворянином, к тому же прозябал в нужде, всегда работал только в жанрах «высокой поэзии», поэтического романа, пасторали, то есть оставался аристократом пера, не опускаясь до драмы. Его и оплакивали как автора уникального поэтического рыцарского эпоса.
Джон Донн — философ и поэт- метафизик, принадлежал к интеллектуальной элите, был королевским капелланом и настоятелем крупнейшего лондонского собора Св. Павла. Даже «парвеню» драматург Джонсон с его статусом королевского комедиографа и постоянным участием в оформлении придворных празднеств и зрелищ выгодно отличался в глазах современников от комедианта Шекспира, всего-навсего члена и пайщика труппы актеров его величества. Осмелюсь предположить, что у самого заурядного поэта было больше шансов вызвать у собратьев поток слезливых и надуманных комплиментов, чем у гения, если первый обладал титулом и влиятельной родней. Шекспир же, покинув столицу и возвратившись в Стратфорд, вообще перестал быть интересен даже тем, кто знал его близко, ведь он — уже не соперник другим драматургам, тексты его сошедших со сцены пьес постепенно забываются актерами, а сами пьесы не напечатаны.
Стоит ли ждать бурной реакции на его смерть в столице, если само известие о ней могло достичь Лондона спустя много месяцев? Ведь мы имеем дело с эпохой, еще не знавшей средств массовой информации, и вполне уместно задаться вопросом: а как и когда стало известно о кончине Шекспира его друзьям и коллегам? Мысль о том, что кто-то из его невежественных родственников специально предпримет поездку в столицу, разыщет знакомых покойного с единственной целью сообщить им об этом, кажется нереальной. Откуда же взяться немедленному и слаженному хору панегиристов?
И еще одно соображение напоследок. Шекспир вовсе не единственный великий елизаветинец, могилу которого не омыл дождь вымученных или искренних слез. Другой бесспорный гений — Кристофер Марло (кстати, не менее загадочный, чем Шекспир, и также почти не оставивший после себя следов) тоже не удостоился посмертных печатных сборников. Симптоматично, однако, что и он был «всего лишь» драматургом. Это еще раз доказывает, что талант, расцветший на подмостках, не мог рассчитывать на подлинное признание.
Шекспир и могильщики
После смерти в родном Стратфорде Шекспиру изваяли незамысловатый надгробный памятник, оплаченный по всей вероятности родней. На этот памятник противники традиционной версии обрушили такой град насмешек, что, сохранись он в первозданном виде до наших дней, несчастное изваяние, подобно каменному командору, покинуло бы свою нишу, чтобы постоять за свою честь. Для нестратфордианцев этот примитивный образ покойного Шакспера — лишнее доказательство того, что он попросту не мог быть великим поэтом, и здесь в ход идут аргументы в духе Ламброзо: и лицо его излишне округло, и лысина неблагородна, и нос курнос, одним словом — слишком мало демоничсского и слишком много обыденного для гения.