Страница 6 из 16
В идеале технология упрощения задач всегда должна быть сопряжена с такой же мощной технологией замещения. К сожалению, упрощать задачи мы научились гораздо лучше, чем создавать имитационные модели, годные для замещения. Подумайте, что произойдет, если завтра Стеф создаст технологию превращения камней в хлеб. Это, конечно, прекрасно, мы уничтожим голод. Но вместе с тем уничтожим и весь тот комплекс духовных ценностей, который исторически сложился вокруг понятия «хлеб», ибо сам хлеб будет даваться без труда. Смешно надеяться, что кто-то еще станет возиться с плугом, пашней и колосом. Труд в данном случае потеряет смысл, сделается ненужным. Так вот, сможем ли мы для замещения этого создать какую-либо достаточно эффективную имитационную модель, как бы «тренирующую» человека, дабы он не сделался праздным потребителем, остался тружеником и реально переживал все те чувства, которые испытывал когда-то при добывании «хлеба насущного»? Боюсь, что этого сделать сразу мы не сумеем. Но тогда нарушится гармония и начнется то, что социологи называют «дрейфом ценностей».
Вот чем грозит нам работа Стефа. Но это, говорила Регина, только один пример. Давайте смотреть шире. Ныне мы с технологией упрощения все чаще вторгаемся в такие тонкие материи, которые издавна считались священными. Мы разрушаем то, что еще не в силах смоделировать. В наших ли силах, например, создать имитационную модель материнства, дающую женщине весь комплекс необходимых психофизиологических переживаний? Нет. Но великую тайну материнства мы разрушаем. В космосе, как вы знаете, по ряду причин зачатие и вынашивание ребенка невозможно. Но вряд ли вы знаете, что сейчас во многих медико-биологических центрах Земли интенсивно ведутся эксперименты по разработке новой «методики рождения». Эта «методика» исключает беременность и роды. Ребенок будет появляться на свет готовеньким, как Афина из головы Зевса. Представляете? Семя мужчины и яйцеклетка женщины соединяются на Земле в лабораторных условиях, развитие плода происходит там же, и через девять месяцев родители получают своего младенца, так сказать, «по почте». Конечно, при этом мы решаем массу проблем, избегаем многих неприятностей типа родовой боли, но сможет ли женщина, получив ребенка таким путем, испытать всю полноту счастья? Почему никто не думает над технологией замещения? Почему не разрабатывается модель, позволяющая женщине испытать хотя бы иллюзию того, с чем ей приходится расставаться?
Мы давно начали упрощать и способы вступления в брак. В обществе всегда существовали определенные трудности, связанные с поисками брачного партнера. Возможность неудачи придавала особую ценность переживаниям, особую ответственность поступкам, определяющим сближение. Сейчас, когда компьютеры подбирают партнеров почти со стопроцентной гарантией успеха, человек заведомо застрахован от одиночества. Это, конечно, прекрасно, только мы должны отдавать себе отчет в том, что из нашей жизни полностью исчезло представление о партнере как о том, кто дан судьбой, как о «суженом». Какая уж тут «судьба», когда каждый знает: партнер, на котором сегодня остановлен выбор, вовсе не является единственным, стоит обратиться к машине – и он может быть заменен другим, ничуть не худшим.
Регина говорила еще долго, приводя все новые примеры. Вместе с проблемами, которые исчезают, люди теряют что-то в себе. Они утрачивают драгоценные крупицы духовного опыта, которые были завоеваны ими когда-то в борьбе с невзгодами и труде. В конце Регина помолчала и добавила: «Иногда я очень хочу, чтобы Стеф куда-нибудь провалился со всеми своими опытами!»
Мне запомнились эти слова, убежденно и страстно сказанные в глубинном отсеке станции, где под слоем камня, бетона и стали жгучим беспокойным угольком светился красный комбинезон. Не помню точно, что я возразил Регине; кажется, я просто не поверил ей. Для меня тогда гораздо более очевидным было то, что Регина стремится превратить Минского в злого гения, ибо таким он явно возбуждал в ней сильные чувства. Этот дилетантский психоанализ вполне удовлетворил меня, и только потом, много позже, я вычитал у Чарлза Сноу, что чаши добра и зла действительно находятся в руках ученых, но некоторые из них считают, будто «эта тяжелейшая ноша незаслуженно взвалена на их плечи. Они хотят только одного – делать свое дело». Может быть, к такого рода ученым принадлежал и Минский; но к тому времени они с Региной уже расстались, практически вопрос был снят, а над проблемами философскими комиссару ООН, работающему в одном из секторов Пояса, задумываться просто некогда.
Теперь, однако, отвлеченные идеи показывали свою силу; они порождали реальность, причем самую грубую, с уголовным оттенком. Камни, превращенные в хлебы, думал я, безопасны лишь в книгах; будучи материализованы, они становятся взрывчаткой, поводом для столкновений и катастроф. Обыкновенные земные люди берутся за дело, которое всегда требовало божьей мудрости. При этом они, конечно, не могут обойтись без споров, взаимных проклятий и ожесточенной борьбы. Неужели, думал я, эти два года ничего не изменили, и Регина только для того сблизилась с брейкером, чтобы добиться победы над Минским? Эта мысль не отпускала меня до самой Амброзии, но я, однако, ничего не сказал Мейдену. Да и что я мог сказать? Что катастрофы на биостанциях вызваны желанием одной женщины вернуться к прежнему возлюбленному? Или что дела, которые вытворяет рыскающий в Поясе брейкер, – это просто «аргументы» в одном философском споре?
Хуже всего, что я в конце концов сам запутался. Когда я вспоминал слова Минского, мне казалось, что все стоит на своих местах, наука борется за гуманизм и человечество движется ко всеобщему благополучию. Но стоило мне встать на точку зрения Регины, как открывались такие катастрофические бездны, в которых могли сгинуть не только несколько биостанций, но, может быть, и вся цивилизация. Приближаясь к Амброзии, я не знал, выступаю ли я при этом спасителем человечества или тем, кто толкает его в пропасть. Так или иначе, я не ждал от Амброзии ничего хорошего. Мне теперь даже трудно было поверить, что благодаря успеху программы «Скайфилд» этот астероид мог стать для человечества вратами в рай. Даже внешне Амброзия мало подходила для столь радостного места. Все углистые астероиды необыкновенно темны, это самые мрачные объекты в Солнечной системе. Двухсоткилометровая косматая глыба Амброзии, растущая на экране, как медленный черный взрыв, скорее походила на вход в преисподнюю, чем в райские кущи.
Один из бытовых отсеков биостанции пышно именовался «Отель Амброзия». Пахарь зарегистрировался там под чужим именем и вселился в номер, который заранее был подобран так, чтобы, выходя из него в любую сторону, брейкер обязательно проходил мимо комнаты, занимаемой нашим человеком. В номере Пахарь пробыл недолго. Как было установлено, он проглотил две таблетки успокаивающего средства и запил их стаканом минеральной воды. Затем спустился в холл и спросил у портье, какой марки компьютер используется на биостанции и постоянно ли он действует в синхронном режиме с МИНИКСом. Ему ответили, что все работы на астероиде программирует и проводит компьютер «Логос-дейта», который входит в МИНИКС на правах подсистемы и непрерывно общается с ним. После этого Пахарь отправился на встречу с Минским. Разговор между ними состоялся в баре на верхнем этаже отеля. Наши люди находились двумя этажами ниже и с помощью телекамер, установленных в зале, наблюдали за происходящим. Как только встреча закончилась, на связь со мной вышел руководитель группы наблюдения Эдмунд Дин.
– По распоряжению Мейдена мы переходим в ваше подчинение, комиссар. Когда вы будете на Амброзии?
Я ответил, что посадка состоится через полтора часа, но у нас нет времени ждать и следует обсудить беседу Минского с Пахарем прямо сейчас.
– Выберите из видеозаписи самое важное и покажите мне. Остальное можете передать словами, – сказал я Дину.
– Хорошо, – кивнул он. – Даю начало.
Экран мигнул, появилась картинка, и я увидел Пахаря сидящим за столиком в баре. Через минуту к нему приблизился Минский, поздоровался, сел. При этом сработал трансфокатор, лицо брейкера придвинулось вплотную, и я впервые смог отчетливо рассмотреть его. Пахарь выглядел сейчас совсем не так, как на голограмме, которую я видел на совещании. Передо мной было лицо одержимого, может быть, даже безумца. Все, что обычно любят описывать авторы дешевых детективов: запавшие глаза, потный лоб, горящий беспокойный взгляд, фанатично сжатые губы. В облике Пахаря ощущалось огромное внутреннее напряжение, временами переходящее в явственную лихорадку. Словом, это был человек, живущий, что называется, на пределе. Я немало видел подобных типов; такие люди слишком развиты, чтобы невозмутимо сознавать себя вне закона, и потому живут с ощущением насекомого, которого вот-вот прихлопнут. В конце концов это их так изматывает, что они даже с облегчением протягивают руки, когда им надевают наручники.