Очко сыграло

В Геленджике снять комнату не получилось — как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека.  Или предлагали такое, что воротило душу.  Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти.  Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное.  Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.

Город был памятным.  После того, как десятилетний непоседа Женя, упав с сосны, десять минут повисел на железных кольях ограды, впившихся в грудь, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий «Солнце».  Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.

Санатория Смирнов не нашел.  Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами.  Наконец одна старушка сказала, что, собственно, «молодой человек» и находится на том месте, где когда-то было «Солнце».

Смирнов оглянулся.  Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.

Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства.  Песчаники, бронирующие склон, — теперь эти слова ему были известны, — облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки — остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю…

Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку.  Подплыл, взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.

Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды.  Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.

Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, сокрывший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.

Он ничего не хотел.  Все, что растворилось в воздухе — работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное — висело в нем невидимым инертным газом.

Детство ушло так же неожиданно, как и явилось — молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве, и Евгений Евгеньевич увидел, что рядом с его вещами располагается компания из двух мужчин и двух молодых женщин.

Мужчины выглядели сонными.  Они, — один пятидесятилетний, внушительный, другой — вдвое моложе и тоньше,  — квело разделись и легли на принесенные цветные пористые коврики.

А женщины были полны энергии.

Они захватили внимание Смирнова.

Одетые в коротенькие цветастые платьица, длинноволосые, не худые и не полные,  оживленно переговариваясь и хохоча, они расстелили на земле скатерку, побросали на нее разнокалиберные бутылки, снедь, большие зеленые яблоки и арбуз (упав на одну из бутылок, он треснул, развалился на части, яркая его мякоть обнажилась).  Порадовавшись этому всплеску жизни, женщины, — рот нашего наблюдателя раскрылся, — мигом скинули платьица — под ними ничего не было! — и пошли в воду.

Обниматься и целоваться они принялись у первого быка.  И если делали это демонстративно, то не для окружающих, а для всех на свете.

Одна из них была особенно хороша.  Осиная талия, темные прямые волосы, темные чувственные (и видящие) глаза, родинка совсем как у всемирной красавицы Синди Кроуфорд, упругая, не кормившая еще грудь; она была в пассиве.  Другая — крепенькая, голубоглазая, светловолосая в кудряшках — выглядела попроще и, может быть, потому ее влекло к первой.

Влюбленных рыбок они изображали до второго быка.  Наткнувшись на  него, взобрались с третьей или четвертой  попытки и возобновили свои игры уже на нем.  Смирнов смотрел, охваченный противоречивыми чувствами.

Женщины, обнаженные и готовые к сексу, были всего в пяти метрах от него.

Красивые женщины.

Чужие женщины.

— Третьим будете?! — почувствовав его внимание (или биополе), закричала голубоглазая.

— Да у вас есть кавалеры...  — заинтересованно приподнялся Смирнов.

— Так они на берегу, — засмеялась черноволосая.

— И вряд ли сюда поплывут, — до слез захохотала вторая, — они — сухоплавающие!

— Да нет, спасибо, у меня ординарная ориентация.

— Ординарная это с кем? С женой? — голубоглазая «акала».

— Примерно.

— По-моему, это извращение, — с неприязнью посмотрела черноволосая в сторону берега.

«Мужик с брюхом — ее муж, — подумал Смирнов.  — Или любовник.  И он — сволочь, если не стал с такой женщиной счастливым».

Голубоглазая соскользнула в воду, поплыла к Смирнову.  За ней бросилась черноволосая.

— Мы к...  к вам в гости, — сказала первая, устраиваясь на быке Смирнова.  — Меня зовут Серафима, а вас как?

От нее густо пахнуло коньяком.

— Женя...  — ответил Евгений Евгеньевич, ничего не чувствуя, кроме мягкого бедра девушки.  Очаровывающего бедра.  Когда с другой стороны тоже пахнуло коньком, и тоже прикоснулась ляжка, такая же мяконькая, но совсем другая по внутреннему содержанию, он растерялся, покраснел (!), закрутил головой, смотря то на берег, то на девушек, то на их плотнее и плотнее прижимавшиеся бедра.

— А что, муж...чина, вы...  так попусту нерв...ничаете? — спросила Серафима, стараясь сладить с разбегающимися глазами.

Смирнов не нашелся с ответом, и девушки, моментально о нем забыв, принялись целоваться за его спиной.

—А вы откуда, Женя? — спросила Валентина, минуты через три положив ему голову на плечо.

— Из Москвы.  — Смирнов боялся, что у него встанет.

— О, муж...чина! Как я хо...чу стать москви...чкой! — обняла его Серафима.  — Давайте я вас поцелую.  У-у-у…

Смирнов подставил щеку.

Серафима поцеловала.

Он включился.  Пришлось прикрыть его руками.

— А кем вы работаете? — продолжала спрашивать черненькая, явно отстававшая от подружки на пару стаканов.

— Я — старший научный сотрудник.

Сказав, он вспомнил институт биолингвистики короткохвостых раков  и криво улыбнулся.

— Бедня...жка...  — едва не прослезилась Серафима.

Она подумала, что собеседник стыдится своей работы.

— А вы знаете, мне кажется, что я вас где-то видела, — отстраняясь, взглянула Валентина. Сочувствие виделось и в ее глазах.