Страница 2 из 87
А Сом всегда напивался вдрызг. Университет-то кончил, дополз до диплома, а с работой туго было. Гнали отовсюду. В 78-ом, в Душанбе, пришел ко мне зимой в камералку[6] на Красных Партизан:
– Слышь, Черный, возьми хоть техником-геологом на сто тридцать, нигде больше не берут. Сижу, понимаешь, на маминой шее... Полы из-за меня моет в двух местах.
Жалко стало – такой потерянный, такой одинокий, никому не нужный. А глаза какие... Печальные, безнадежно-пустые... Как у рыбы на берегу. Сом – он и есть Сом.
– Ладно, возьму... – решился я. – Только завтра с утра трезвый, слышишь, намертво трезвый приходи!
– Заметано, – обрадовался Сом и ушел, осторожненько притворив за собою дверь.
Утром он пришел. Я еще план опробования пятой штольни чертил. Конечно, пьяный. Ну, не пьяный, а под изрядным хмельком. И румяный от счастья, аж рот до ушей.
– Я же говорил, чтобы трезвым приходил!!! – разозлился я, чуть карандаш под ноги ему не бросил.
– Ну, дык похмелился чуток...
– Завтра придешь, – взял я себя в руки. – Трезвым в доску. А сейчас – свободен.
Трезвым он пришел на третий день. Я отвел его к Валентину Ефименко, главному геологу партии. Он, оглядев Сома, скептически скривился, но заявление (с ехидным "Тебе с ним работать") завизировал.
Поднявшись на Кумарх (разведочный участок в северных отрогах Гиссарского хребта, на котором я имел честь пахать старшим геологом), Сом начал акклиматизироваться, то есть пить. Когда водка, тройной одеколон, а также зубной эликсир кончились, и он мало-помалу превратился в человека, я отправил его в Шахмансай участковым геологом на пятую штольню. Геологом, конечно, он был не очень, но развертки штрека и рассечки мог нарисовать вполне грамотно. И, главное, не кокетничал, то есть сам отбирал бороздовые пробы. А этот гражданский подвиг был для меня немаловажным – почти все рабочие-пробоотборщики числились у начальника партии в мертвых душах и прежний участковый геолог, питавший барское отвращение к зубилу и восьмикилограммовой кувалде принципиально оставлял некоторые забои[7] не опробованными. За что втыкали, понятно, мне.
Сом проработал в моей партии полевой сезон и еще месяц. Как только началась городская камералка, он принялся пить каждый божий день. И, в конце концов, вылетел из партии – уволил его Ефименко по собственному желанию, уволил через неделю после того, как пьяный Сом на банкете по случаю годовщины пролетарской революции, по-видимому, не случайно, отправил ему локтем на колени только-только откупоренную бутылку "Столичной" и следом – полбанки шпрот в масле. Сначала выпивку, значит, а потом закуску... К неописуемой радости собравшихся. Что-что, а выразить свое отношение к мухоморам Сом всегда умел.
И вот, три дня назад на адрес мамы, но на мое имя пришло письмо из Старого Оскола. Знакомая Сома по имени Анастасия Синичкина писала в нем, что Александр Иванович Никитин скончался от остановки сердца и завещал мне ее (!) и свои горные ботинки. Представляете – ее и свои ботинки! Я глазам не поверил. И еще она писала, что перед смертью Сашка сказал, что дурак я буду, если все это не возьму.
Сом был горький и потомственный пьяница, это так, но если он говорил "дурак ты будешь, если не ..." то всегда оказывался прав. И я, прервав ответственный процесс зачатия ребенка, уехал в Старый Оскол. Как не уехать, когда тебе какая-то Анастасия Синичкина завещана? Да и письмо странным было... Я не имею в виду содержания. Едва взял его в руки, так сразу чужим себе стал, как будто прикупил меня кто-то.
Квартира Сома находилась в старом, но чистеньком кирпичном доме на втором этаже. Дверь открыла более чем симпатичная стройная девушка лет двадцати пяти – двадцати семи. Увидев ее, я застыл в изумлении – воображение рисовало мне подругу Сома в виде испитой женщины неопределенного возраста с синяками всех стадий развития, с убийственным перегаром в лицо и убогим по содержанию матом.
А тут такое нежное создание... Мягкие русые волосы до плеч, пронзительные темно-карие очи, чувственные нежные губки бантиком, голубая открытая кофточка, пупочек исключительной красоты, маленькая алая родинка над правой грудью... Глаза, правда, очень уж взрослыми порою казались. В детских домах такие делают.
– Меня зовут Анастасией, – представилась девушка. – Саша Никитин снимал у меня комнату...
Я смотрел на нее, зачарованный, смотрел и думал: "Нет, все-таки восточная кровь во мне чувствуется – красивые женщины утюгом обжигают... Гарем не гарем, а три-четыре, ну, две любимые женщины были бы мне в самый раз. Ольга и эта Синичкина. Ну, как без такой вот женщины в биографии можно считать жизнь удавшейся?"
Анастасия прочитала мои мысли. Прочитала и улыбнулась, как улыбаются истинные женщины понравившемуся мужчине. И ввела меня в чистенькую квартирку, показала ее, в том числе и спальню, в коей я почему-то начал сбивчиво рассказывать, чем мы с Ольгой, то есть с законной женой, в последнее время занимаемся.
Нет, далеко мне, конечно, до агента национальной безопасности, не говоря уж о Джеймсе Бонде. Они на моем месте затылок бы не чесали. Сгребли бы девушку в охапку и в кровать!
Закончили мы экскурсию на кухне у обеденного стола. На краешке его, на сложенной вчетверо газете "Комсомольская правда", стояли трикони[8].
– Это вам, – улыбаясь, указала на них хозяйка.
– Сейчас я себе кажусь идиотом, вам, наверное, тоже? – пробормотал я, взяв в руки правый ботинок.
– Да как вам сказать... – протянула девушка. – Все зависит от дальнейших ваших поступков. Там пиво в холодильнике, будете?
И, поискав что-то в моих глазах, спросила, чуть ли не со слезой в голосе:
– А меня вы возьмете? Александр сказал, что вы не оставите меня одну одинешеньку. Говорил, что вы человек серьезный и что на вас можно положиться.
Я смутился, забегал глазами по комнате, увидел холодильник, полез в него, вынул пиво (Очаковское, классическое, с простецким мужиком на этикетке) и с двумя бутылками устроился за столом. Отодвинув к стене газету с отдыхающими на ней ботинками, Анастасия достала из шкафчика высокую пивную кружку, протерла чистым полотенчиком и поставила передо мной. Я наполнил ее, пригубил, отставил в сторону и спросил, прямо взглянув в глаза:
– А почему, собственно, он завещал вас мне? Что за шутки? Вы были его собственностью? Он выиграл вас в карты или купил у работорговцев?
– В общем, да... – глаза девушки потухли. – Год назад местный авторитет посватался ко мне, а когда я отказалась стать его женой, нанял подставных свидетелей, подделал документы и подвел под суд. Адвокат сказал, что я могу получить десять лет строгого режима и потому лучше не ерепениться, а идти на поклон. Ну, я и пошла, куда деваться? Не в петлю же лезть. В кураже катаясь, бандит сказал, что я принадлежу ему с потрохами. Что он может изнасиловать меня, отдать своим ребятам, убить или продать. "За сколько продать?" – спросила я. "Тысяч за пятьдесят", – ответил он, прищурясь. Принесешь завтра утром – отпущу". По дороге домой, я присела в прострации на скамейку. Долго сидела, пока не увидела перед собой мужчину лет сорока. Увидела, вскочила, хотела убежать, такой он пьяненький и замызганный был...
– А он говорит ласковым голосом: "Что тебе надобно, старче?" – усмехнулся я, воочию представив подвыпившего Сома.
– Да, примерно, – криво улыбнулась девушка. – Он сказал: "Я вижу, мадам, у вас денежное горе". Позвольте мне его купить. Почем у вас килограмм?". "Пятьдесят тысяч", – расплакалась я.
– И Сом заплатил!?
– Да. В этот же день. Вот расписка...
Анастасия вынула из кармана и протянула мне сложенный вдвое лист писчей бумаги.
6
Камералка – помещение, в котором обрабатываются полевые материалы. Также подобного рода работы.
7
Забой – поверхность, ограничивающая горную выработку и перемещающаяся в результате горных работ. Также примыкающее к нему пространство, в котором производятся такие работы.
8
Крепкие горные ботинки, к подошвам которых прикреплено винтами или скобами полтора десятка собственно триконей – железных накладок с шипами.