Страница 46 из 196
«Молчи! Мы — не будем тебя читать!» Господь с вами, господа, — и не желаю. Вы не рожь, а спорынья.
Ни — мысли, ни — труда. «Одна молодость». Ну, так я же и говорю, что вам давно пора жениться, т.е. утилизировать свою «молодость» единственным хлебным для отечества способом. И, «женясь», пожалуйста, не читайте никаких книг. Только отвлечение сил на сторону.
(21 июня, Сахарна)
* * *
Вовсе не радикализм враждебен мне (я сам радикал), а формализм (теперешнего) радикализма, радикальные «одеяния» на людях...
Которые представляют внутри себя просто ничего.
Радикализм, социализм более не природа.
* * *
Проблемы Родзевича
Купил все, как он велел: бумаги глянцевитой по 2 коп. за лист, сделал тетрадку из 3 листов и обернул наружные листы ее в обертку. И написал: Проблемы по геометрии ученика IV класса В. Розанова, — начертил черточки и выставил формулы, все, как показал сделать на классной доске Родзевич. В левом квадратике:
Проблемы
в среднем наибольшем — чертеж (2 треугольника). В правом —
доказательство.
Красиво. И я залюбовался.
Штейн взглянул и спросил:
Ты что́, Розанов, сделал?
Проблемы Родзевичу.
Он взглянул на такого же, как сам, шестиклассника и сказал, пожав плечами:
Посмотри, какой дурак Розанов. Он думает, что сделал «проблемы Родзевичу».
Я смотрел с недоумением. Тот улыбнулся.
Через минут пять:
Купи завтра, по 5 коп. лист, 3 листа. И принеси мне. Циркуль и транспортир и тушь у меня есть.
Завтра я сделал все и отнес к Штейну. Он жил у Шундикова (надзиратель) наверху.
Он взял и молча положил. Я не спрашивал, что́. Через 3 дня он меня позвал.
На́ тебе, Розанов, проблемы. А свои порви. Это не проблемы, а дерьмо. Я дотронулся. Он:
Осторожно.
Т. е. «осторожно отворачивай, смотри». Осторожно я отвернул послушный лист в обертке и обомлел.
На чудной толстой атласной бумаге изумительной тонкости и ровности линии были проведены, и нигде в линии не было утолщения (нажима), и ни одна линия не была толще или тоньше остальных. И как линии — были этой же толщины буквы а, b, с, А, В, С в «проблемах» и «решения».
Осторожно, осторожно, — сказал он, видя, что я складываю (закрываю) тетрадь.
Завтра я и прочие ученики подали тетради Родзевичу. Он был маленький и гадкий. Поляк, в шарфе на шее. Он фыркнул в шарф толстым носом и сказал: «Хорошо». В фырканьи было удовольствие и одобрение.
Все тетради он связал пунцовой лентой. Унес. И мы больше их не видали.
Долго я думал, что и зачем. Потом старших классов ученики объяснили:
Если будет ревизия, приедет Попечитель округа или Помощник попечителя, — то у Родзевича он тоже перед посещением урока спросит: «Как у Вас занимаются?» И он вместо ответа подает
Проблемы
учеников IV класса
Нижегородской гимназии.
Попечитель увидит, что «Проблемы» сделаны, как ни в какой гимназии всего учебного округа, пожмет ему руку, поблагодарит за прилежание в занятиях с учениками и всегда будет думать: «Какой серьезный и талантливый у меня преподаватель математики в Нижегородской мужской гимназии».
* * *
Образовался рынок.
Рынок книг, газет, литературы.
И стали писать для рынка. Никто не выражает более свою душу. Никто более не говорит душе.
На этом и погибло все.
* * *
Чуковская (еврейка, симп.) на вопрос мой: «В чем суть еврея?» — долго молчала, и на повторение — опять молчала, и еще на повторение, опустив голову, проговорила:
-Ум.
(судьба литературы)
Перед этим разговор был о Богоразе (Тан), и она говорила, что «он умнее всех их» (сотрудников) в «Совр. мире» (или где это). Горнфельд (Горнфельдишко) тоже «умнее всех» в «Русск. Бог.» (называл мне всех их — темными невеждами).
Но печаль евреев состоит в том, что Розанов еще умнее евреев. Я знаю все, что знал «отец их Авраам». И их роль около меня — грустное молчание.
* * *
У социалиста болит зуб.
«Вне программы...»
И бегает, бегает по комнате бедный социалист, стонет, зажимает щеку рукой, берет в рот то́ холодной, то́ теплой воды, и всех окружающих ругает, и совершенно не замечает, что совершает ряд поступков и в себе переживает ряд душевных движений вне предвидения Маркса и Лассаля.
Меня же мутит и отчасти смешит эта непоследовательность его или то, что Маркс и Лассаль «при всем уме» все-таки не все предусмотрели. И я говорю:
Друг мой, социалист! Это что́ — зубная боль — настанет еще смерть, настанут раньше ее дурные и неспособные дети, настанут болезни и потеря жены.
Потеря жены — все равно — возьму другую, — делает он «программную поправку».
Ах, друг мой. Вот если рак голосовых связок — никакая «программа не поможет».
* * *
Да, променяю я Государя своего на повестушки Айзмана в «Русск. Бог.»!! Подставляй карман.
«Мрачного террориста вели в тюрьму, но сердце его было исполнено любви. Он говорил в себе: «О, люди, если бы вы знали»... «И ты, Кира, неужели ты меня забудешь».
Очень интересно.
* * *
Государи терпели. Государь наш чувствовал во время японской войны кой-что другое, чем Короленко.
Вообще государи терпели, этого никак нельзя забывать. Государствование есть терпение.
И мы, подданные, должны быть с «терпением государевым». Помогая ему трудом, сочувствием и пониманием.
Хочу быть «подданным» больше, чем «гражданином». «Гражданином» совсем не хочу быть. «Гражданин» есть претензия, выскочка и самомнение. А я русский.
Я грешен, вот почему я люблю Государя.
Я слаб и хочу «лежать за спиной у нашего Царя». Он — стена. Защита.
— Я рад, потому что это от Государя; не тому, что это хорошо или дурно, но тому, что от Государя.
Вот мой ответ, — интеллигента, писателя и университанта (учился в Унив.).
(утром рано встав) (в ответ «мотивам литературным»)
* * *
Снять нарекание с оплодотворения человеческого — на это уложена У2 моей литературной деятельности?
Скажут: «Напрасно; никто на него и не нарекает, когда оно творится надлежащим человеком, именуемым мужем, с надлежащею женщиною, именуемою женою, в надлежащее время, именуемое браком, с надлежащею целью — именно для произведения сынов отечеству и дщерей церкви. Брак установлен, и именно церковью: и кто на него нападает, тот противится церкви и будет ею побежден. О чем же вы писали 1/2 своей литературной деятельности?»
В самом деле, о чем? Но и церковь, и добрые люди могут понять, что было что-то «очень мало заметное», даже «вовсе не заметное», — что́ заставило меня забеспокоиться 15 лет назад и потратить столько чернил, нервов и времени на вопрос.
Почему это такое всеобщее молчание, т.е. всех равнодушие, к тому, что миллион лучшей мужской молодежи стоят под ружьем и это «ружье» заставило умолкнуть заповедь Божию о размножении, тогда как других заповедей, не только Божиих, но и «святых отцов» и «византийских императоров», церковь не уступала никакому напору государственной воли?
Посмотрите (исторически и у нас теперь) на вопрос о разводе, на вопрос о сокращении праздничных дней.
Почему это еще 500000 юношей, цветущих силами и здоровьем, в брачном возрасте, запрещены к браку, «потому что они учат логарифмы», и в сем случае уже не напор воли государства, но напор интеллигентной педагогики тоже заставил церковь «выдать ягненка из-под полы», дабы его съел волк. Почему ягненок-брак вообще выдается церковью и духовенством всякому, кто хочет откусить у него ногу, ухо, голову, хвост. Почему такое несберегание этого единственно «таинства» и только этой одной заповеди, как бы она перестала быть заповедью?
Почему в каждом городе, губернии, везде такое множество старых безмужних девушек? без детей, заботы, долга и обязанностей, присущих женщине?