Страница 44 из 196
Рассказывала Евгении Ивановне именно жена этого невольно женатого парня, потерявшая таким образом мужа. И начала, передавая слова мужа той женщины, с которою он жил. Как-то где-то встретясь, он говорит ей, положа руку на плечо: «Дан нам (жена его живет с другим) с тобой (муж ее живет с другою), Максимовна, крест Богом, и должны мы его без ропота нести».
И несли. Несут. Много лет. Какая судьба!! Где в литературе это или подобное рассказано? И величие и простота этих мужиков и всей деревни — не заливает ли красотой и правдой все, что мы читали о любви, не заливает ли оно образы Андромахи и Гектора, Пенелопы и Улисса, Дамаянти и Наля так же, как лица евангельские и само Евангелие заливают эти произведения вымысла и вымышленного героизма. Не говоря уже о «решениях» подобных случайных коллизий, какие дал Пушкин в Татьяне, Тургенев в Лизе Калитиной и Толстой в Анне Карениной.
Евгения Ивановна много рассказывала о крестьянах Каз. губернии. Вся талантливая, интимная, глубоко человечная, — она вызывала их на признания. Сама вынесшая глубокую трагедию в браке (18 лет невинной болезни, и в связи с нею потеря 4-летнего сына, горячо любимого, она особенно пробуждала доверие на этой почве, с особенным интересом следила за семейными коллизиями). Но вот еще ее заметка, вне этой сферы:
Во многих избах умирали от цинги, и приносимая помощь уже не могла восстановить сил истощенного организма. И среди этого ужаса бывало видишь: стучит в окно еще более голодный и говорит: «Христа ради». И я не помню случая, чтобы в избе, где сами будут умирать с голоду, если есть пока каравай, — не отрезывали половину его и не подавали в окно.
Она заключала рассказы:
Всего не перескажешь. Но только вынесла я впечатление, что выше простого русского крестьянина, только непременно из глухих мест и без всякой школы, — я не видала человеческой души.
Она молдаванка. Что́ ей русские, и еще с (неприятным ей) «обрусением Бессарабии»?
Между прочим, интересную она провела параллель между русскими и молдаванами: молдаване цветистее, показнее, и не только в факте, но и в тенденции. «Не жалеют — самые бедные — дать лишнее попу за венчание, потому что это есть честь жениху». Молдаване нежны. Жену называют «сестрица». «Но у них нет той несравненной религиозной глубины и силы, как у русских. Весь русский народ несравненно мистичнее и интереснее».
* * *
Кабак — это всегда шум.
И существо литературы — шум.
Чем больше писатель, тем больше шуму из него и около него.
А «быть больше» всякий усиливается.
А посему существо литературы всегда будет сливаться с существом кабака.
Никакой идеализм и никакая осторожность от этого не убережет: уже «печататься» — значит хотеть «шуметь».
Как воде свойственно быть жидкой, огню — жечь и воздуху быть газообразным; и гнилому свойственно худо пахнуть.
Это «существо вещей» непреодолимо для частной воли.
* * *
Нет праведного гнева, нет праведного гнева, нет праведного гнева. Нет святой ярости. Как было не догадаться на убийство иудеем первого русского человека (Богров Столыпина в Киеве) ответить распоряжением на другой же день выкинуть из русских музеев, из Музея Александра III, Эрмитажа, Академии Художеств все эти «chefs-d’oeuvre» разных Левитанов, Гинсбургов, Аронсонов, все эти павлиньи перья из иудейского хвоста. Да, — еще Рубинштейнов из Мариинской оперы и какого-то скульптора с «Ермаком», «Грозным» и уж, конечно, «Умирающего Спинозы». Как его? Забыл, к счастью, имя (захлестнуло).
Но мы «ленивы и равнодушны» (Пушкин).
Как иудеи вступились за одного французского офицера — еврея (Дрейфус). А мы?
И они понимают, что нас можно раздавить.
(на обрывке поднятого конверта). (Сахарна, июнь)
* * *
«Крестьяне смотрят на книгу как на молитвенник. И когда им открываешь Гоголя, то́ они не понимают: что́ это такое?
Им непонятна шутка, смех в книге: им кажется, что книги написаны от Бога, и они поражены, если там шутка или смех.
Сказку — да, допускают, как мимолетное. Но главное — житие святых или поучительное. Поэтому, когда мне предлагают жертвовать на библиотеки, я никогда не посылаю, зная, что все эти книги совершенно не нужны и враждебны народу.
Но: как сеять хлеб, ходить за виноградником — это крестьянам нравится и нужно. И, по моему мнению, книги для деревни и должны быть только такие: серьезные и нужные».
(Евгения Ивановна, подойдя к столу, сказала «во вдохновении». Оговорка: сама она имеет школу, оплачивает учительницу — безнадежно и махнув рукой; по ссоре со священником — злым сплетником — не ходит вовсе в церковь. Что в деле библиотек не скупость играет роль, — свидетельствует тем, что на свой счет ездила в Казанскую губернию на голод)
* * *
Не стесняйтесь, не стесняйтесь, господа... Русский пейзаж «обработал» Левитан из Вержболова, народные песни собрал или забрал Шейн, славянофильство взял под покровительство и защиту Гершензон, Ермака и Грозного вылепил Антокольский.
«Мертвые души», каковыми, к несчастью, мы уродились, естественно раздвигаются перед «живою душою» еврея, который долги уплачивает вовремя, берет в аренду имение у гофмейстера и патриота Крупенского по сходной цене и не только скупил лен и яйца, но, как таковой, раздает тысячи вместо копеек, которые раздавал прасол — Кольцов, и в этом смысле является благодетелем не только Крупенского, но и простонародья. Вообще он благодетельствует и покровительствует. Разве «Шиповник» Копельмана не покровительствует почти всем русским писателям. Подождите, он пойдет и дальше и уже идет дальше. Щедрый кошелек он раскрыл или завтра раскроет Красному кресту, Синему кресту и «Крестам» вообще всех цветов... Будет отправлять сестер милосердия в Черногорию и Сербию «нашим» и со временем только «нашим братьям славянам»...
( Июнь)
* * *
Да, ну что́ же, ну что́ же, ну что́ же, если розы имеют нектар и нельзя всех за это тащить в тюрьму.
(Протоиереям А-бову и Д-ову)
* * *
Слышу шум,
Но голосов не слышу,
И вижу ноги,
А лиц не вижу.
(Ночью, засыпая, всегдашнее состояние)
Ужасы жизни
18 июня около 7 часов вечера внимание многочисленных пассажиров в зале первого класса Варшавской жел. дор. было обращено на быстрое течение воды из дамской уборной. Предполагая, что в уборной испортился водопроводный кран, чины жандармской полиции бросились в уборную, однако она оказалась закрытой на ключ. Вызвали слесаря, взломали дверь, вошли в уборную. Оказалось, что девица Эмилия Рачковская, 20 лет, находившаяся в последнем периоде беременности, прошла в дамскую уборную, закрыла за собою двери и здесь же разрешилась от бремени. Желая скрыть позор, Рачковская задушила малютку и трупик опустила в раковину с водою, но так как в раковине образовался затор и вода стала переливаться через края чашки, то перепугавшаяся женщина открыла главный водопроводный кран. Вода хлынула со страшной силой. Рачковская потеряла сознание и без чувств свалилась у раковины. Когда вода наполнила всю уборную и стала выливаться за дверь, на это обратили внимание. Трупик малютки был извлечен из раковины, еще теплым. Несчастную мать отправили в городскую Александровскую больницу. Она была очень слаба, и допросить ее не представилось возможным.
«Нов. Время», 19 июня 1913г., № 13386
* * *
Почему вы пристали к душе моей и пристали к душе каждого писателя, что он должен
НЕНАВИДЕТЬ ЕОСУДАРЯ.
Пристали с тоской, как шакалы, воющие у двери. Не хочу я вас, не хочу я вас. Ни жидка Оль д’Ора, ни поэта Богораза. Я русский. Оставьте меня. Оставьте нас русских и не подкрадывайтесь к нам с шепотом:
Вы же ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК и писатель и должны ненавидеть это подлое правительство.
Я образованный человек, даже Бокля читал, но
УВАЖАЮ ПРАВИТЕЛЬСТВО, и убирайтесь к черту. Я не правительство считаю подлым, а вас считаю подлыми, отвратительные гиены.