Постчеловечество

На протяжении последних десятилетий эти обостряющиеся противоречия привлекали внимание самых известных западных социологов. В результате сегодня можно констатировать определенный консенсус, который сложился во взглядах и на высший класс «постиндустриального» общества, и на его классовую структуру в целом.

Во-первых, утверждается, что главным объектом собственности, дающим представителям этого нового класса основания занимать доминирующие позиции в обществе, являются уже не «видимые вещи» (такие, как земля и капитал), а информация и знания, которыми обладают конкретные люди (зачастую к этим «активам» также применяется понятие «капитала»[23]) — и поэтому господствующий класс не так замкнут и однороден, как высшие слои аграрного и индустриального обществ. Эта страта не «наследственна»; она по своей природе не есть аристократия,[24] хотя представители этого нового класса в большинстве случаев оказываются выходцами из состоятельных слоев общества и имеют целый ряд серьезно сближающих их черт.[25]

Во-вторых, отмечается, что влияние данной группы определяется прежде всего ее доминирующим положением в соответствующих социальных иерархиях — бизнесе, армии, политических институтах, научных учреждениях; при таком подходе правительственная бюрократия профессиональные и академические эксперты и техноструктура, то есть лица, так или иначе причастные к управлению и стоящие у начала информационных потоков, объединяются в понятие технократического класса.[26] В силу переплетенности различных социальных институтов попасть в класс технократов можно отнюдь не только на основе способности человека усваивать информацию и генерировать новое знание. При этом, однако, до сих пор считается, что в конечном счете «статус профессионалов определяется в соответствии не столько с их иерархическими полномочиями, сколько с их научной компетентностью».[27]

В-третьих, большинство авторов так или иначе сходятся в том, что новое общество может стать — и de facto становится — менее эгалитаристским, нежели прежнее, поскольку,хотя «информация есть наиболее демократичный источник власти»,[28] капитал как основа влияния и могущества заменяется не трудом, а знаниями которые являются, не в пример труду, «редким (курсив мой. — В.И.) производственным фактором»,[29] привлекающим большой спрос при ограниченном предложении. По этой причине складывающееся меритократическое социальное устройство может быть только пародией на демократию, и возникающие новые возможности социальной мобильности не устраняют, а скорее даже подчеркивают его элитарный характер.[30]

Возникает вопрос: в какой мере способен этот новый высший класс адекватно оценивать стоящие перед обществом проблемы; в какой мере он заинтересован в повышении благосостояния остальных его членов; может ли он определять цели и задачи, которые большая часть социума готова будет воспринять как свои собственные?

Все эти вопросы очень важны, потому что новый господствующий класс кардинально отличается от военной аристократии, феодального сословия или класса буржуа. Все прежние высшие классы были классами статуса: если у феодала отнимали его земли, вместе с ними он лишался власти; если предприниматель разорялся, он мог превратиться в мелкого лавочника или наемного менеджера. Именно об этом говорил К. Маркс, когда он рассуждал о различии между капиталом-собственностью и капиталом-функцией;[31] класс капиталистов в его концепции воплощал именно капитал-собственность. В то же время принадлежность к новому высшему классу определяется способностями: человек относится к управленческой или научной элитам прежде всего вследствие наличия у него таланта к усвоению информации и превращению ее в новое знание. Однако очевидно, что способность продуцировать новые знания отличает людей друг от друга в гораздо большей степени, чем размеры материального богатства; более того, эта способность не может быть приобретена ни мгновенно, ни в ограниченные сроки, а в определенной мере заложена на генетическом уровне, который определяется межгенерационными отношениями. Таким образом, по мере того, как новый высший класс будет вбирать в себя особо достойных представителей иных слоев общества, потенциал оставшихся будет снижаться. Обратная миграция, вполне возможная в буржуазном обществе, в данном случае более сложна, так как раз приобретенные знания могут только совершенствоваться, но при этом фактически не могут быть утрачены. Поэтому имеются веские основания предположить, что общество XXI века будет жестко поляризованной классовой структурой, которая вызовет к жизни противоречия более острые, нежели те, какими были отмечены предшествующие ступени общественной эволюции.

Современные общества Запада стали индустриальным уже в конце XIX века. Однако имущественное неравенство, сопровождавшее процессы промышленного развития, достигло к тому времени уровня, явно угрожавшего социальной стабильности. Первая мировая война обострила существовавшие в обществе противоречия и привела к целой череде социальных взрывов, поставивших под сомнение саму возможность дальнейшего существования капиталистического строя. Ответом на это стали меры, направленные на сокращение имущественного разрыва; наибольших успехов такая политика достигла в Европе после Второй мировой войны, тогда как в США ее интенсивность была существенно меньшей. Поэтому Соединенные Штаты дают более «чистую» картину процесса, к которой мы и хотели бы сейчас обратиться (влияние же тех практик, которые получили распространение в Европе, мы оценим позднее).

Статистика свидетельствует, что с начала XX века и вплоть до середины 70-х годов имела место устойчивая тенденция к снижению разрыва между богатыми и бедными. Так, в США доля 1% наиболее состоятельных семей в общем богатстве снизилась с 30% в 1930 г. до менее чем 18% в середине 70-х (что стало самым низким показателем с момента провозглашения независимости США); в Великобритании доля 1% богачей в национальном достоянии снизилась с более чем 60% до 29%, а доля 10% — с 90% до 65%; в Швеции эти показатели составили 49% и 26%, 90% и 63%.[32] Однако к середине 70-х годов процесс замедлился; в период экономического кризиса 1978–1981 гг. он и вовсе остановился; с начала же 80-х годов наметилась и стала интенсивно развиваться противоположная тенденция. Можно ли объяснить данные перемены изменяющейся ролью «класса интеллектуалов» в современном обществе?

К середине 70-х годов сложилась ситуация, когда, во-первых, технологические основы производства стали диктовать возрастающую потребность в квалифицированной рабочей силе, во-вторых, распространились новые компьютерные и коммуникационные технологии, и, в-третьих, информационный сектор стал значимой составной частью национальной экономики каждой из постиндустриальных стран. Все это сделало экономию на найме квалифицированных специалистов недопустимо опасной, и их заработки начали быстро расти. Период с 1973–1974 до 1986–1987 гг. можно назвать первым этапом роста «постиндустриального» неравенства — периодом, когда его природа и масштабы еще могли быть удовлетворительно объяснены действием на свободном рынке труда «традиционных» законов спроса и предложения.

Главным фактором дифференциации доходов на этом этапе стало общее изменение структуры применяемой рабочей силы. Соединенные Штаты стали приобретать облик мировой сверхдержавы, специализирующейся на производстве наиболее высокотехнологичной продукции. В 1971 г. был изобретен персональный компьютер; в 1980 г. их совокупный парк в США составил 78 тыс. штук, в 1983 г. — 1 млн, а в 1985 г. — 5 млн. Возникли целые отрасли, специализировавшиеся на изготовлении такой продукции на экспорт. По мере роста масштабов высокотехнологичного производства происходил спад потребности в тех категориях работников, которые Джеймс К. Гэлбрейт удачно назвал, в противоположность knowledge-workers, consumption-workers.[33] Автоматизация и перенесение ряда производств в развивающиеся страны а также снижение цен на массовую индустриальную продукцию привели к переизбытку таких кадров и вызвали сильное давление на рынок рабочей силы. В результате возникло то, что специалисты «корректно» назвали «существенным расслоением по признаку образования». С 1968 по 1977 г. в США реальный доход рабочих вырос на 20%, и его рост почти не зависел от уровня их образования (зарплаты работников с незаконченным средним образованием выросли на 20%, выпускников колледжей — на 21%) Однако с 1978 по 1987 г. доходы в среднем выросли на 17% — при том, что у работников со средним образованием они сократились на 4%, а у выпускников колледжей — повысились на 48%, Идти годы исследователями впервые было отмечено, что «число рабочих мест, не требующих высокой квалификации, [в США] быстро сокращается, и такая тенденция сохранится (курсив мой, — В.И.) и в будущем».[34]

23

См.: Wright Mills, С. White Collar. The American Middle Classes, New York, Oxford: Oxford Univ. Press, 1951, p. 269.

24

См.: Handy, Charles. «Unimagined Future» in: Hesselbein, Frances, Goldsmith, Marshall and Beckhard, Richard (eds.) The Organization of the Future, New York, San Francisco (Ca.): Drucker Foundation & Jossey-Bass Publishers, 1997, p. 382.

25

Подробнее см.: Wright Mills, C. The Power Elite, p. 278–279.

26

См.: Touraine Alain. The Post-Industrial Society, p. 70.

27

Touraine Alain. The Post-Industrial Society, p. 65.

28

Toftler Alvin. Powershift, p. 12.

29

Geus Arie de. The Living Company, Boston: Harvard Business School Press, 1997, p. 18.

30

См.: Lash Christopher. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy, New York, London: W.W. Norton & Co., 1995, p. 41.

31

См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд., М.: Политиздат, т. 25, ч. I, с. 406–429.

32

См.: Pakulski Jan and Waters, Malcolm. The Death of Class, p. 78.

33

См.: Galbraith lames К. Creating Unequal. The Crisis in American Pay, New York: The Free Press, 1998, p. 92–94.

34

Winslow Charles D. and Bramer, William L. FutureWork. Putting Knowledge to Work in the Knowledge Economy, New York: The Free Press, 1994, p. 230.