Страница 11 из 26
— Все будет нормально. Я уговорю господ не вспоминать этот вечер…
Началось!
Во рту Беско пересыхает так, словно ему приходится бежать самому.
Троица, глядя на изменившееся лицо Беско, сползает с нар, устремляется к двери, напряженно прислушивается.
Когда в камеру входят охранники с лучеметами наперевес, трое уже готовы. Ко всему. Зачитывается приговор суда Хранителей.
«…Лишить памяти! Лишить памяти! Лишить памяти!» — звучит троекратно.
Приговоренные поворачиваются к остающимся в камере — прощание. Это разрешается. Даже поощряется. Всякая театральность на пользу дела. Беско обнимают все трое. Последний — Гойко Гон. Его щетина обдирает лицо Беско. «Не брили в последний-то день!» — мысль совершенно глупая, и Беско гонит ее прочь.
Уголовники в последний момент — как в старинных фильмах. Само благородство. Жмут руки троим и прочувствованно трясут головами. Уши и у того, и другого, как у свинки Хомус, торчком. Звенят наручники. А вот этого допускать нельзя! Началось! Господи… ну откуда тут этот дежурный? Конечно же, видит, как бросается Витко к ящику с песком. Вот она — человеческая реакция! Дежурный даже не понимает, что происходит! Он продолжает видеть то, что должно происходить! Заключенные должны идти впереди конвоя, заложив руки за спину.
…Да… Гойко Гон — серьезный человек. Охранник опускается на колени и пытается вытащить нож из груди. Гойко Гон рвет с его шеи пулемет.
Эх, Рыжий ты, Рыжий… Кто же тебя вынес в этот миг на этаж? Уж лучше бы тебе оказаться тугодумом! Но он вскидывает лучемет, и из груди бегущего Витко вырывается сноп огня.
Рыжий попадает точно в позвоночник. Витко еще бежит, переламываясь пополам, но ноги уже отстают от тела… Его заносит, и переломившаяся фигурка, словно глиняная, ударяется о бетонную колонну.
Беско, запоздав на доли секунды, ударяет по руке Рыжего, и лучемет, вылетев из кисти, исчезает в пролете между этажами.
Оператор склоняется над Витко… Нашел время! Наградив его тумаком, Беско возвращается к Рыжему. Булькая черной кровью, тот лежит на спине и невидящим глазом смотрит на низкий потолок коридора, сплетенный из канализационных и отопительных труб…
Эх, парень!.. Ты решил, что положение вещей таково, как это видно глазами деревенщины. Ты ввязался в нечестную игру, хотя, быть может, и не выдумал ее правил. Беда в том, что игра существует до тех пор, пока в нее играют…
Темный ствол с раструбом на фоне звездного неба. Никто не поставил на место гайку крепления? Нет… Где часовой? В противоположном конце крыши. Беско срывает зенитный пулемет с турели, несет его к краю крыши. От тяжести у Беско перехватывает дыхание. Только бы удержать! Вот оно — то окно! Стволом Беско с ходу ударяет в стекло и тут же чувствует, как Гойко Гон с другой стороны подхватывает зенитку.
Беско проходит сквозь стену и оказывается в узком коридоре одновременно с беглецами. Страшная вспышка зенитки в коридоре. Даже из окна камеры видно зарево, отразившееся на козырьке крыши. Остов двери, кувыркаясь, несется по двору и рассыпает по снегу искры.
Вот они! Пара смертников выбегают во двор… «Батюшки… — отчужденно думает Беско, глядя на них с высоты. — Они же раздетые!» Это внезапно представляется Беско ужасно смешным. Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом уже во все горло… Вторая вспышка ярче первой заливает двор тюрьмы нестерпимым белым светом. Вынесенные вместе с бетонными основаниями ворота тюрьмы вылетают на улицу. Вот и все.
Беско кажется, что он сейчас умрет… Медленно он бредет от окна к нарам и слышит, как запоздало, угрожающе низко начинает ныть сирена. Тон ее повышается до пронзительного стона, а затем спадает.
Бред у него начался сразу, как только он упал на нары. Он увидел как дверь камеры открылась и вошел Гойко Гон.
Режиссер озирается по сторонам в поисках своего пальто.
— Уходи! Уходи, они же сейчас здесь появятся. Что же ты наделал? — кричит он и пытается вытолкнуть Гона за дверь. — Они же лишат тебя памяти!
Гон отталкивает Беско, стараясь остаться в камере, и все выискивает что-то по углам. И вдруг это уже не Гойко Гон, а его помреж Витко! Он зажимает дыру в груди и все шарит кругом руками.
— Что тебе? — холодея спрашивает Лен, он отлично понимает, что имеет дело с покойником.
— Ремень… Всю кровь собрал, а на ремне осталась. Видишь, как меня?.. — Витко распахивает заскорузлую от крови рубаху и показывает жуткую обугленную дыру в груди. У Беско кружится голова, он чувствует, что теряет сознание, однако остается стоять. А помреж между тем продолжает:
— За что ты меня так?
— Не я, не я это! — кричит Беско. — Это Рыжий!
В камере появляется Рыжий. Глаза его смертельно остекленелые, как тогда, в коридоре.
— Врет он все… — Рыжий пытается ухмыльнуться. Но для этого нужны ясные глаза, и ухмылка у него не выходит. Оттого и явная шутка звучит как правда:
— Врет он! Он и тебя убил и меня убил. Его памяти лишить надо. Он же враг Режима!
Уголовники, до того безмолвно наблюдавшие со стороны, хватают Беско за руки и радостно волокут по коридору, приговаривая: «Враг Режима… Сейчас мы его… А паек — нам! Нам паек. Он не станет есть. Теля, он теля и есть. Ему зачем по офицерской норме? Дерьма ему подсунуть, пусть жрет!
Задыхаясь от борьбы, Беско отчаянно кричит: „Не хо-чу-у! Мне нельзя… У меня же… У меня же Лийя!“ Назвал ее как жену, надеясь таким образом остановить уголовников. Но они не хотят слушать, злобно дышат в лицо Беско, у них бритые черепа и огромные, торчащие, как у свинки Хомус, уши.
Беско открывает глаза и видит склонившихся над ним уголовников. Собрав последние силы, Беско бросается на одного и пытается душить, но сил у него нет. Он оставил их все там — в коридоре и на крыше.
Уголовники не раз пытались стучать в дверь, вызывая дежурного, но вся тюрьма, словно огромный муравейник, была наполнена криками, звоном сапог. Горели все лампы, вспыхивали осветительные установки фотохроники и никому не было дела до их камеры. Только однажды пробегавший по этажу дежурный продектор остановился и, открыв волчок, крикнул:
— Прекратить! Я вас, сволочей!..
Заробевшие уголовники не предпринимали более никаких попыток вызвать врача и только время от времени, когда Беско затихал, подходили проверить, не дал ли дуба этот политический с повадками умалишенного.
Дежурный пытатель, не отрываясь от телефона, махнул рукой в сторону стула.
Один вид этого чудовищного стула вызвал у Лена чувство ужаса и тошноты: возвышающийся на невысоком основании, весь прямоугольный, увешанный блестящими колючими браслетами и ремнями.
Беско, едва отошедший от болезни, попытался упрямиться — уперся ногами в кафельный пол. Конвоир заученно ударил его локтем в живот. Дыхание у Лена оборвалось, и пока он, подволакивая ноги, пытался вдохнуть, конвоир уже подтащил его к стулу и, усадив, принялся привычно и ловко пристегивать браслеты. Вертикальная стойка, проходящая за спиной Беско, заканчивалась ошейником, выстланным внутри острыми металлическими шипами. Его застегнули на шее Лена. Сразу лишившийся подвижности, Лен дал застегнуть манжеты на руках. Потом он почувствовал, как ему задрали штаны, и холодные браслеты легли на щиколотки ног.
Был еще один браслет, которым конвоир помахивал, дожидаясь, когда пытатель обратит на него внимание.
Пытателю рассказывали что-то необыкновенно приятное. Он улыбался, и в улыбке его было сознание собственного достоинства. Заметив немой вопрос конвоира, пытатель закрутил головой и махнул рукой: „Этот не надо. Брось!“
Конвоир равнодушно уронил браслет и, цокая набивками по кафельному полу, направился к выходу. У дверей он наклонился над кучей тряпья. Выбрав что-то похожее на женскую ночную рубаху, вытер правый сапог. Подумав, вытер и левый, после чего бросил рубаху в кучу и вышел, закрыв за собой дверь.
Дежурному пытателю теперь рассказывали смешные вещи. Он бархатно смеялся. Голос его раскатывался по большому залу, заполненному и заставленному какими-то механизмами, баками, ваннами. На стенах виднелись подъемные устройства с зажимами и кольцами. Повсюду из стен торчали водопроводные краны. По полу змеились черные резиновые шланги. Видно было множество сливных решеток.