Страница 16 из 24
В темноте автопарк похож на фантастический зоосад, где в огромных вольерах дремлют гигантские стальные единороги. Когда много времени проводишь возле самоходки, совершенно забываешь о ее назначении -- машина и машина. Только иногда, зацепившись взглядом за отполированный пятидесятикилограммовый снаряд, вдруг понимаешь: да ведь это же смерть, которую ты будешь отмерять в случае чего собственными руками, составляя заряд. И ведь тоже на первый взгляд все безобидно: набитый порохом стержень, а на него нужно надеть, в зависимости от дальности цели, несколько начиненных взрывчатой смесью "бубликов". Вот и все. Потом прозвучит команда, и одна за другой, словно рассчитываясь по порядку, самоходки с грохотом тяжело припадут к земле и окутаются клубами дыма. В небе раздастся шелест, именно шелест снарядов, и где-то, километрах в пяти отсюда, взлетят на воздух позиции "воображаемого противника".
На крыле нашей самоходки, скрестив по-турецки ноги, сидит Шарипов и привычно, словно перебирая четки, полирует суконочкой дембельскую пряжку. Перед Камалом вытянувшись стоит преданный Малик.
-- Все ангары проверил? -- спрашивает Шарипов.
-- Все! -- со вздохом отвечает Малик.
-- Под брезент заглядывал?
-- Конечно!
Шарипов сокрушенно цокает, задумчиво оглядывается и тут замечает нас.
-- Елина здесь нет! -- сообщает он.-- Совсем пропал!
-- Я же говорил, нужно искать на полигоне! -- радостно подхватывает Цыпленок.
Не знаю, не знаю...-- качает головой Шарипов.-- Не к добру ты. Зуб, вчера с альбомом бегал! Чтоб мне провалиться...
* * *
Зуба я нашел на волейбольной площадке, он был в своем репертуаре: орал на молодого за то, что тот неправильно подает мяч, и обещал открутить ему голову. На меня ефрейтор сначала вообще не обратил внимания -- обиделся, видите ли! Я показал ему издали свой альбом и спокойно наблюдал, как на сердитом зубовском лице борются два чувства: презрение к нарушителю традиций и желание оформить дембельский альбом по высшему классу.
Спустя несколько минут мы уже сидели в солдатской чайной и в знак нашего примирения распивали бутылочку молока, закусывая песочными пирожными. В армии кормят сытно, но однообразно. Это естественно: попробуй угодить на все вкусы тысячной ораве, поэтому солдат постоянно испытывает желание съесть "что-нибудь вкусненькое". Я, например, выяснил, что жить не могу без творога, который не особенно и любил на "гражданке". А теперь мне даже по ночам снится вкус творога.
Я терпеливо слушал занудливые разглагольствования Зуба. Сначала он жаловался, что во времена его далекой армейской молодости "сынкам" вообще запрещалось ходить в чайную, а теперь -- о время, о нравы! -- любой "салабон" может спокойно вломиться и кайфовать, сколько влезет. Поэтому и очередь к прилавку появилась, а ведь раньше не было! Потом ефрейтор с туманной угрюмостью стал распространяться об одном нарывающемся на неприятности "старике", которому сопливые "салаги" дороже, чем однопризывники. Наконец, он дошел до Елина...
-- Слушай, Санек,-- дипломатично приступил я к делу.-- Не трогал бы ты парня. Ему и так тошно.
-- Ничего с ним не сделается, пусть жизнь узнает!.. Еще огрызается! Да я "старику" в глаза боялся смотреть. Он меня еще узнает. Пионер-герой!
-- Санек,-- зашел я с другого бока,-- ну, помордовали тебя на первом году, лучше ты, что ли, от этого стал?
-- Жизнь узнал! -- стукнул он себя в грудь. Я задумался: с такими, как Зуб, нужно быть терпеливым, словно санитар из дурдома. Вот вообразил он себя выдающимся учителем жизни, и хоть ты застрелись. Оставалось последнее -бить на жалость, и я мысленно попросил у Елина прощения за разглашение секретов его личной жизни.
-- Санек, ты же видишь, с ним что-то происходит, а после вчерашнего письма он вообще ничего не соображает.
-- Из-за крысы, что ли?
-- Точно. А ты психолог! Понимаешь, старый, девчонка его бросила -замуж выходит... Елин-то, балбес, доверил другу приглядывать. Ну, и сам знаешь, как бывает.
-- Знаю! -- презрительно бросил Зуб и с сочувствием добавил: -- На первом году из-за такого и глупостей наделать можно. Да-а...
Итак, мой расчет оказался правильным, я ведь знал, что где-то в Пензе почти два года Зуба ждала девушка, его однокурсница, писала письма, наверное, любила по-настоящему. И теперь, проведав о горе Елина, ефрейтор почувствовал к нему сострадание, конечно, не без тени самодовольства.
-- Ладно,-- подытожил Зуб, допивая молоко,-- я об этом не знал. В принципе он парень неплохой, по специальности опять-таки старается. Я вообще-то доволен, что он у нас теперь заряжающий. Нет, какие все-таки крысы бывают, а? Ладно, больше трогать не стану. Но и его предупреди. А то: "Не буду!" Я ему -- не буду! И ты тоже заступник нашелся. Я тебе, Лешка, прямо хочу сказать: кончай с этим. А то знаешь...
Зуб из того типа людей, которых в народе называют "псих-самовзвод", и если бы в ту минуту я не. заверил его в полной преданности, разговор бы пропал даром.
В том, что печать -- огромная сила, я убедился на примере своего друга Жорика Плешанова, угодившего с распределительного пункта прямиком в типографию солдатской газеты "Отвага". Сначала он страшно возмущался: мол, его, "уникального специалиста", сделали простым наборщиком! Но поскольку редактор -- должность офицерская, а Жорик начал свою армейскую карьеру со звания рядового, пришлось ему смириться. Очень скоро мой друг энергично включился в газетную жизнь, отличительная черта которой -- тайное противоборство сотрудников редакции и работников типографии, ведь каждые считают, что газету делают именно они! Поэтому, всякий раз усаживаясь за рычагастый линотип, Жорик скраивал такую физиономию, будто хотел сказать: "Ну, и что вы сегодня нацарапали, писатели?" Первое время, набирая тексты, он даже пытался редактировать заметки, но это продолжалось до взбучки, устроенной редактором капитаном Деревлевым.
О капитане стоит сказать особо. Когда бы я ни заглянул в редакцию, он, как-то странно вжав голову в плечи, расхаживал по комнате, курил одну папиросу за другой, стряхивал пепел по углам и комментировал международную обстановку. Сотрудники внимательно кивали головами, даже задавали наивные вопросы, но я уверен -- ни одно капитаново слово не застревало у них в голове. Увидев меня, редактор говаривал: "А-а, Купряшин! Привет военкору. Стой и слушай". Я стоял и слушал о безнадежной борьбе подточенного коррупцией правительственного аппарата Италии с мафией, о трудных путях португальской революции, о коварном насаждении американского образа жизни в Западной Европе, о фашистских недобитках, скрывающихся в бескрайних латифундиях Бразилии... Если где-то недавно в результате взрыва террористов погиб новоиспеченный правящий кабинет, то капитан тут же перечислял имена усопших министров, излагал их краткие биографии, не забывая проанализировать политические убеждения, а в довершение набрасывал возможный список нового кабинета -- и никогда не ошибался!