Узелок

во-первых, на грабителе была кепка, а во-вторых, при лампочке можно и соврать, но, в общем-то, вроде темнорусые.

Результаты экспертизы еще не поступили, да когда и поступят, что от них толку. Все вещественные доказательства Урвачев и без этого изучил вдоль и поперек.

Носовой платок-кляп с характерным дедовым прикусом (у деда и было-то всего четыре зуба на верхней челюсти, да пяток на нижней), бельевой капроновый шнур с косым срезом и двумя узлами "петля" и "рыбацкий", шапка из кролика, к делу, в общем-то, не относящаяся, и гипсовый слепок со следов мотоцикла ИЖ. Никаких характерных особенностей следы не имеют. По ним можно только установить, что прошли покрышки тысяч восемьдевять километров, модель шины Л-130, развал колес нормальный, заднее колесо либо накачано чуть меньше нормы, либо пассажир, сидевший на заднем сидении, достаточно грузен. Мотор мотоцикла хорошо обкатан и мощен: кювет грейдерной дороги имеет крутизну в двадцать восемь градусов, а мотоцикл преодолел этот подъем сходу, чуть буксанув лишь на самом выезде. Значит:

1. Либо машина новая и прошла именно восемь-девять тысяч километров, либо у нее сравнительно недавно сменен мотор. Скорее всего первое, потому что в Л-130 обувают ИЖи, как правило, на заводе, в свободной же продаже сколько ни приходилось замечать, бывают шины модели И-68. 2. Водитель мотоцикла за рулем уже поднаторел, ибо разгон определен правильно и учтено, по сути, все: возможности мотора, скорость, угол подъема и вес груза. Новичку такое не под силу. Он наверняка бы на этом подъеме запурхался и пассажирам пришлось бы помогать... Если взять за отправную точку девять тысяч километров, стало быть, мотоцикл приобретен два-два с половиной года назад. Сельские жители в среднем наезжают за год на мотоцикле три-четыре тысячи...

Н-да... выводы, не сказать, чтобы очень... В районе два года назад продана не одна сотня мотоциклов...

А если (и даже скорее всего) к делу причастны не районные, а гастролеры?

- Значит, вы, Ермолай Ксенофонтович, утверждаете, что неизвестные не стреляли? Ни в вас, ни вообще?

И огнестрельного оружия они не обнажали.

- Ни они не стреляли, ни я. Да если б знать, я б его, гада, издаля не допустил. У меня не смотри, что ружье старо, пуляет без осечки.

Эго верно, из ружья сторожа не стреляли: канал ствола был чистым. И опять-таки прав был Бобров, утверждая, что оружие его надежно. В этом Урвачев убедилсч сам. Очень часто бывает: ружья сторожей не более, чем муляжи. На вид вроде и огнестрельное оружие, а на поверку палка и палка. Ствол, годами не чищенный, на палец обрастает ржавчиной, гильза, вложенная когда-то, вынимается от случая к случаю, а то и вовсе не вынимается и, бедняга, аж зеленеет от старости. Три раза спускал Урвачев курок бобровского ружья и три раза оно безотказно посылало заряд в цель. Нет уж, в чем в чем, а в небрежном хранении оружия Ермолая Ксенофонтовича не упрекнешь. Но как же он все-таки оплошал? Коль его связали, значит, подпустил он незнакомых людей на неположенное расстояние. А ведь не должен, не имеет права отца родного подпускать, не то чтобы чужих. Вообще-то, понять его, конечно, можно:

сколько существует магазин в селе, ни разу никаких поползновений его ограбить не было. Поэтому по-человечески понять сторожа можно. Другое дело, что перед законом ему так или иначе отвечать придется, но Урвачеву-то от этого не легче. Ждал, ждал серьезного дела, и вот дождался, радуйся! С этим выстрелом еще. Бабка Сосипатрова утверждает, что стреляли, и притом - дважды, а Бобров выстрелы отрицает. Да и другие свидетели говорят, что ничего не слышали. Значит, врет бабка?

- А все-таки, может, вспомните какую-нибудь еще малую малость, а, Ермолай Ксенофонтович? - Урвачев вышел из-за стола, обошел его и сел в кресло напротив Боброва, колени в колени. - Да курите, сколько угодно курите, - горячо сказал он, заметив нерешительный взгляд, который Бобров бросил на лежащую около "Теремка" пачку "Опала". Подождал, пока Бобров вытащил и размял сигарету, чиркнул спичкой. - Может, кто из них кого по имени назвал?

- Не, молчком ладили. Видать, все уж промеж себя обговорили.

- А у того, который вас оглушил, какой голос был?

- Кто его знает какой. Голос как голос, можа только окал малость.

- Как кто? Ни у кого из наших говор не похож?

- Да ты что думаешь, Николай Степанович, нашего бы я, что ли, не опознал? - Ермолай Ксенофонтович, который на допросе держался скованно и был сдержанно немногословен, поняв, что с протоколом покончено и ки под чем ему подписываться уже не придется, вроде бы внутренне оттаял и всем своим видом выражал готовность помочь участковому разобраться в неладном деле. - Да нашего бы я за версту узнал. Что говорю-то:

промашку я дал, стрелить надо было...

- Теперь что об этом толковать... Промашку ты дал, что подойти позволил... И в разговоры не надо было пускаться...

- Да не наш был - верней верного!

- Я и не думаю, что наш. Только по говору может походить. Вы вот говорите - окает. Я ведь тоже немного окаю... и Владимир Акимович тоже...

- Не, у того мягчее будет... Хотя и вы не очень, а тот и вовсе легохонько. А может, и вовсе мне показалось.

Скажу я тебе так, а оно, глядишь, и иначе совсем.

- Так все-таки как же, окает или не окает?

- Похоже - окает вес ж таки. Только говорю: чуток.

- А когда они выходили, кто из них узел тащил? Он потом куда сел: за руль, сзади, в коляску? Роста какого, с кем же, опять, из наших сравнить можно?

- С Славкой можно сравнить, - живо откликнулся дед. - Точь-в-точь такой бугай. Только можа поширше еще. Позади он сел. Тот, который в люльке, попервых залез, потом хозяин сел, а тот, который напослед остался, узел на люльку сложил и потом сам устроился.

Урвачев некоторое время посидел молча, покусал верхнюю губу и подумал вслух:

- Не густо ты мне, Ермолай Ксенофонтович, фактиков подкинул, ой не густо... Все с нуля начинать приходится.

- Кто ее знал, что оно так обернется. Знатье бы дело, - дед виновато хмыкнул и покосился на дверь. - Отпустил бы ты меня, Степаныч, а то и так уж безысходно три часа держишь.

Урвачев хотел было застрожиться, но по стесненному виду деда понял, что дело не в покушении на авторитет, и кивнул головой:

- Потом вернетесь. В коридоре подождите. Очную ставку с Сосипатровой сделаем. Пригласите ее в кабинет.

Однако прежде бабки появился Серега Емельянов.

Это он только по протоколу проходил, как Сергей Васильевич, а так чисто Серега. Восемнадцатплетиий парень, которому нынешней осенью в армию. В армии он видел себя не иначе, как разведчиком, и к этому соответственно готовился. Книжки читал исключительно военно-приключенческие, а все места, где упоминалось о разведчиках, выделял карандашными галочками и перечитывал вслух семилетнему брату Валерке. Не имея возможности носить трофейные парабеллум и финку, он всем своим остальным обличьем подчеркивал тесное единение с разведческой вольницей. Хромовые сапоги его отражали солнышко не хуже всамделишного зеркала, а чуть отвернутые голенища, по убеждению хозяина, роднили их с ботфортами, самому владельцу придавали вид удальца, которому нипочем все и даже больше. Телогрейка, которую Серега носил круглую зиму и летними вечерами, на верхнюю пуговицу никогда не застегивалась, отчего грудь будущего разведчика казалась гораздо более широкой, чем была на самом деле. Венчала молодецкую стать с верхом синего сукна мерл" шковая папаха, из-под которой сползал на левый глаз каштановый чуб примерно с полкилограмма весом.

Дрхжинником Серега был основательным, ибо принадлсжность свою к этому институту рассматривал как первый шаг к мечте. Наиболее охотно он нес дежурства в выходные и праздничные дни, когда особенно были возможны беспорядки. А когда таковые и в самом деле возникали, он вел себя решительно и неумолимо. Постоянным его присловьем было словечко "не боись".

С ним он и сейчас возник на урвачевском пороге: