Из Сибири сообщают…

– Почему? – спросил Краевский, все более втягиваясь в разговор.

– Масокин, – сказал Базыка, – попадает из винтаря в почку от тополя.

– Тогда надо заменить конвоира…

– Не надо менять, – возразил Проваторов, – у нас в отделе есть специалист по варке патронов.

В ответ на эти слова Базыка ухмыльнулся во весь рот, и Краевскому стало ясно, кто этот специалист.

– Я уже отварил несколько обойм, – сказал Базыка. – Две из них я подложу Масокину. Он может расстрелять все патроны, но ни одна пуля не попадет в Бурдукова. А в этой ситуации убежать от Масокина не сможет только дурак.

Потом все стали обсуждать другие детали операции. Где удобнее отвлечь внимание конвоира? Как незаметно расставить посты наблюдения, чтобы проследить путь и определить место, куда направится Бурдуков.

Все было, как обычно, кроме трюка с патронами, и Краевский засомневался в поварском искусстве Базыки.

– Обижаешь, начальник, – сказал Базыка и пригласил всех в автобус.

Шофера с собой решили не брать, за руль посадили Проваторова.

В березовой рощице Базыка прикрепил к дереву кусочек газеты. Потом отошел на два шага и выстрелил из винтовки. Осечка.

– Может, кто желает попробовать? – спросил Базыка.

Попробовать изъявили желание все, но никому не удалось продырявить газету.

– Ни одного выстрела… Вот это результат, – с восхищением сказал Андросов.

– В чем секрет? – спросил Базыку Краевский.

– Никакого секрета. Это старый трюк. Бросаешь в кастрюлю с кипятком горсть патронов и кипятишь их с часок. Порох и пироксилин сыреют и не воспламеняются.

– Ловко, – согласился Краевский, – а вдруг завтра это не сработает?

– Этого не может быть, – самоуверенно заявил Базыка.

По приезде в отдел замы и Краевский опять уединились в кабинете Бороды.

Базыка закрыл дверь на крючок к удивлению Краевского и позвонил дежурному:

– У руководства отдела совещание, просим не беспокоить.

– К чему такие предосторожности? – спросил Краевский.

– Сорок дней по Бороде, – ответил Базыка, – да и нам следует расслабиться, снять напряжение после стольких смертей.

– А стоит ли? – спросил Проваторов. – Завтра ответственный день…

– Стоит, стоит, – сказал Андросов.

Базыка, услышав это, вытащил из-под стола мешок, именуемый в Каминске «сидором», и выставил его на стол, извлек из ящика стола четверть самогона. Тут же появились три стакана, и Краевский понял, что Проваторов, видимо, вследствие его болезни, не считается в отделе полноправным участником застолья.

Закусь была небогатой, но достаточно сытной. Хлеб, сало, вареная картошка.

– Ты что, женой обзавелся в обход отдела кадров? – спросил Андросов Базыку.

– Еще чего, – отозвался Базыка, – самогон ребята конфисковали, а закусь Аграфена пожертвовала.

Базыка взял в руки стакан и уставился на Андросова, который готовился произнести речь.

Речь Андросова была длинной и бестолковой. Он начал, как обычно, с того, что мы окружены врагами, а закончил заверениями о неизбежности победы мировой революции.

Поскольку в речи Андросова не было сказано ни слова о Бороде, Краевский напомнил об этом.

Все замы, включая тактичного Проваторова, посмотрели на него как на сумасшедшего или представителя другого времени: только ему могло быть непонятно, что Борода – борец за торжество мировой революции, а значит, речь как раз шла о Бороде.

После первого выпитого стакана все, включая не пившего Проваторова, оживились и разговорились.

– А ты знаешь, – заявил Андросов, грозя Краевскому пальцем, – я сначала думал, что тебя из губернии прислали присмотреться, чтобы потом назначить начальником, а потом смотрю – не-а… Ты еще зелен для начальника.

– Ну почему же, – язвительно заметил Проваторов, – в Гражданскую полками командовали шестнадцатилетние, а дивизиями – двадцатилетние, если исходить из этого, то Краевский для нашего отдела явный перестарок.

– Ну, сейчас не Гражданская война…

– Как сказать, – ответил Проваторов.

– Что ты имеешь в виду? – запетушился Андросов.

– Война – это не всегда фронт, армии… Война – это мертвые, падение нравов, обесценивание человеческой жизни.

– Войну мы закончили на Тихом океане, – сказал Базыка.

– Хорош трепаться, – пьяно произнес Андросов, – давай еще по одной.

Выпили еще по стакану, и Краевский стал плохо соображать, где он, чем занимается. Однако внутренний голос все время нашептывал: в пьяном виде человек хуже обычного контролирует свои поступки и слова.

– Слушай, – обратился он к Базыке, – ты сказал, что закусь готовила Аграфена. Она что, была любовницей Бороды?

– У Бороды не было любовницы, – влез в их разговор Андросов, – у него был товарищ по досугу… Ясно?

– Ясно, ясно, – как бы оправдываясь в чем-то, произнес Базыка и предложил выпить еще.

– Ну, довольно, – сказал Проваторов, – а то вы по пьянке Аграфену делить начнете.

– Делить не начнем, – ответил Базыка, – а поговорить можно. Почему бы не поговорить? Уж лучше о бабах говорить, чем о трупах и смертях…

– А что ты знаешь о смерти?

– Это ты мне говоришь, мне? – возмутился Базыка. – Да я столько смертей видел…

– Ты видел, как умирают люди, но не видел смерти.

– Что за чепуха, – вмешался в их спор Андросов, – кончайте, нашли о чем говорить.

– А я видел смерть, – сказал Краевский, и все посмотрели на него.

– Тут все ее не раз видели, – стоял на своем Базыка…

– Да я не про это… Когда я ехал с Бородой в телеге, я видел женщину в белом. Она парила в воздухе впереди лошадей. Это было перед тем, как взорвалась граната.

– Ерунда, – сказал Андросов, – так не бывает, ты, наверное, перегрелся на солнце.

– Или тебе спросонья показалось, – добавил Базыка.

– Да нет, – начал было оправдываться Краевский.

– А не выпить ли нам за человека, который может видеть смерть, – сказал Проваторов и достал из ящика стола маленькую рюмку, – я, пожалуй, тоже приложусь.

– Ну, дела! – изумился Андросов и стал разливать остатки самогона.

Проваторов взял в руки рюмку, не ожидая других, опрокинул ее в рот, пошевелил губами и произнес:

– Однажды, а было это в пятнадцатом году под Сморгонью на фронте, я вдруг увидел на бруствере женщину в белом. Сам не знаю почему, но я поднялся и пошел за ней. А она не шла, а парила в воздухе. Так я шел за ней до вершины холма, а потом она исчезла. И только потом я посмотрел вниз и увидел, что все наши ходы сообщения и блиндажи заполняются желто-зеленым туманом. Это был хлор, о котором мы тогда еще не знали. Из всей нашей батареи тогда я один остался живой. Уже после я понял, что эта женщина и была смертью…

– Не-а, – сказал Андросов, – если бы человек мог видеть смерть, то он был бы бессмертен. Если он видит смерть – то убежит от нее и спасется.

Краевский хотел возразить ему, сказать, что человек не всегда боится смерти. Есть минуты, когда смерть – облегчение, избавление от страданий. Но некий конвоир, сидевший в мозгу с того времени, как он стал основной фигурой в операции, задуманной Новониколаевским управлением ГПУ, остановил его.

– А знаете, – самопроизвольно вырвалось у него, – какие последние слова были сказаны Бородой?

Все замерли, надеясь на то, что эти слова станут ключом к…

– Он сказал… «воротник»…

– Воротник? – переспросил Андросов. – Причем здесь воротник?

– Кто его знает, – ответил Краевский, удивляясь, что Проваторов не проявил к этому никакого интереса.

Но поговорить дальше о последних словах Бороды им не удалось, потому что пьяный Базыка начал свой монолог.

– А вы знаете, какой был у меня дед? – сказал он. – Нет, вы не знаете, какой у меня был дед… Мой дед первым посадил сад из стелющихся яблонь на севере. В саду у него было три улья. А еще у него было пять сыновей и десять внуков. И когда дед отжимал руками соты, мы, его внуки, подходили к нему и облизывали пальцы. Понятно? У каждого внука был свой палец, и мы никогда их не путали. Я был самым младшим и мне достался мизинец на левой руке.