Небеса любви

Паскаль зашел на кухню и разжег плиту. Затем, наполнив котел водой, поставил его греться.

– Будь ты неладна, Элизабет Боуз, – процедил он сквозь зубы.

Выдвинув из-за стола стул, Паскаль со вздохом на него опустился и уставился в окно, скрестив на груди руки. Никогда еще он не сталкивался с таким к себе отношением. Даже его отец воздерживался от прямых оскорблений. Да, его и прежде называли клошаром, и он действительно им являлся какое-то время, поэтому и не находил в этом слове ничего для себя оскорбительного. Но ему ужасно досаждало беспримерное высокомерие Элизабет. Ведь она понятия не имела о том, как жили все остальные люди. Она этого не знала и знать не хотела! Хорошо бы ей на время стать прачкой, чтобы поняла, каково это – зарабатывать себе на хлеб. «А ведь неплохая мысль, – решил Паскаль. – И если так… Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?!»

После ужина он отведет Джорджию в сторонку и попросит ее не присылать в дом слуг. Ни одного. Джорджия, конечно, найдет его просьбе собственное объяснение, не имевшее ничего общего с действительностью. Но это ему даже на руку. Паскаль не хотел, чтобы графиня решила, что он недоволен женой. И, уж конечно, ему не хотелось, чтобы Джорджия догадалась, что он не спал с женой – ведь у нее с Николасом были совсем другие отношения, и она бы точно его не поняла. Паскаль улыбнулся, вспоминая те моменты, когда он случайно заставал их в объятиях друг друга и спешил удалиться, пока его не заметили.

Посидев еще немного, Паскаль тяжело вздохнул и, поднявшись, стал наливать воду в кувшины. Первый кувшин он поставил под дверь Элизабет, постучав на всякий случай. Второй же кувшин отнес в свою бывшую комнату. Свой заплечный мешок Паскаль уже успел туда занести и оставил на кровати. Этот мешок подарил ему Николас перед тем, как он отправился на учебу в Оксфорд. Паскаль помнил, как нервничал тогда, как не находил себе места. Граф вошел в его комнату – он как раз собирал вещи в дорогу, – сел на кровать и небрежно швырнул ему этот мешок, а затем рассказал несколько анекдотов, чтобы приободрить. И тогда этого оказалось достаточно – настроение у него тотчас же изменилось к лучшему. Жаль, что в данной ситуации даже Николас был бессилен.

Паскаль подошел к окну и, распахнув его, выглянул в сад. Они с Джорджией немало потрудились, чтобы вернуть саду былую красоту – прежняя леди Рейвен садом не интересовалась, и он, увы, пришел в запустение. Кусты, которые Паскаль привез из путешествия в Гималаи, прижились и чувствовали себя прекрасно, радуя взгляд яркой расцветкой листьев, переливавшихся в лучах предзакатного солнца. Паскаль невольно вздохнул. Все здесь было родное и знакомое, все оставалось точно таким, как ему помнилось, вот только его жизнь изменилась до неузнаваемости.

Наскоро помывшись и переодевшись, Паскаль спустился вниз и вышел через кухонную дверь в огороженный сад, который казался на закате олицетворением покоя и умиротворения; этому ощущению вселенского покоя способствовало вкрадчивое воркование голубей, а также басовитое уханье совы и звонкое пение жаворонков и малиновок, бравших невероятно высокие ноты. Легкие дуновения ветерка приносили то одну гамму ароматов, то другую, и каждый из этих чудесных запахов имел свою неповторимую прелесть. Сочетание цветов и ароматов было подобрано так, чтобы душа успокаивалась, так, чтобы человеку было здесь хорошо и покойно. Но где же его взять сейчас, этот покой?…

Паскаль крепко зажмурился и сказал себе: «Не думай. Ради бога, перестань думать, а не то совсем раскиснешь». Несколько секунд он стоял неподвижно, затем медленно подошел к скамейке под ивой, находившейся возле статуи юного Аполлона. Усевшись, он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь унять невыносимую боль в груди. Боль эта появилась, когда он увидел Джорджию и Николаса – в этот момент словно что-то надломилось в нем. Он любил этих людей больше всего на свете, и они оба всегда были готовы прийти ему на помощь и поддержать; они были его опорой в жизни, его обожаемые месье и мадам – так он называл их в детстве, так он мысленно называл их и сейчас.

И все же Паскаль понимал, что не мог остаться здесь надолго, тем более – навсегда. Ведь остаться здесь – значит ежечасно терзать себя напоминаниями о том, что такое настоящая семья и настоящее супружество, то есть все то, чего у него не было…

При мысли о том, что вскоре ему предстояло покинуть этот чудесный дом, Паскаль глухо застонал и сжал кулаки, пытаясь обрести контроль над своими эмоциями. Ему ужасно не хотелось, чтобы Джорджия с Николасом увидели, что он чувствовал. Он не хотел огорчать самых дорогих для него людей.

Он завтра же начнет наводить справки. Он уже решил, что возьмется за любую работу и отправится куда угодно – лишь бы избавиться от этой мучительной боли.

Паскаль встал со скамьи, чувствуя себя гораздо старше своих двадцати девяти лет, и пошел обратно в дом, чтобы затем отвести свою высокородную скандалистку на ужин.

– Паскаль, Паскаль! Нет, дай мне сказать, Уилли! В конце концов, это же мой улов!

Лили с удивлением смотрела на темноволосую девочку, дергавшую брата за руку – кажется, девочку звали Жислен (она, как ни старалась, не могла запомнить, кто есть кто в этой большой семье). Нет-нет, Жислен – это, конечно же, та светловолосая девочка постарше, которая сейчас со смехом о чем-то перешептывалась со своей матерью в дальнем конце стола.

– Кейт, говори уже, – сказал граф. – А ты, Уилли, не мешай сестре.

– Так вот, моя удочка вдруг начала дергаться. Я осторожно, как ты меня учил, Паскаль, потянула на себя, потом сделала рывок – и все, рыба попалась на крючок! Но на словах-то все легко получается, а на деле все было совсем не так просто. Ты помнишь это место? То, что сразу за дубовой рощей, в тени ивы?

– Да, конечно, – ответил Паскаль с улыбкой. – А что ты делала потом? Вытягивала осторожно, да?

Лили с удивлением слушала; она не знала, как реагировать на эту веселую и шумную компанию, в которой все, кажется, говорили одновременно. И она чувствовала себя здесь совершенно неуместной. Более того, она чувствовала себя ужасно глупо, поскольку негодяй, ее муж, явно сказал ей правду о своем положении в этой семье.

Лили то и дело хмурилась, наблюдая, как он говорил с младшей из девочек, той самой, что поймала рыбу. И было ясно: все дети очень его любили, прямо-таки обожали. Сам же негодяй… Общаясь с членами этой семьи, он был внимательным, дружелюбным – и даже сговорчивым! Как странно… Ведь к ней, своей жене, он всегда относился с холодным безразличием. А впрочем… Какое ей, дочери герцога, дело до того, как к ней относился какой-то садовник!

Она отвернулась от мужа и стала наблюдать за графом. Они с негодяем были очень похожи, так что несведущий человек мог бы решить, что лорд Рейвен и впрямь приходился негодяю отцом. Причем сходство было не только внешним; чувствовалось, что они близки по духу и понимают друг друга с полуслова. Лили тут же поспешила отбросить эту мысль. Негодяй вообще не понимал других людей. Просто граф, как гостеприимный хозяин, старался, чтобы всем в его доме было хорошо – в том числе и негодяю. И с ней хозяева тоже были исключительно дружелюбны… Жаль только, что она не очень-то понимала, что ей с этим дружелюбием делать.

Лили старалась вести себя соответствующим образом, но у нее мало что получалось. Дома она привыкла к тому, что любое проявление нежности считалось грехом, а шутки и смех являлись достаточным основанием для наказания. Они с Жан-Жаком прекрасно знали об этом и вели себя как заговорщики, но здесь-то рот никому не затыкали, поэтому Лили и терялась – не знала, как себя вести.

Тут Чарли, унаследовавший серые глаза отца и светлые волосы матери, с улыбкой повернулся к ней и проговорил:

– Итак, Элизабет, каково это – оказаться в бедламе?

– Я… Здесь все по-другому. Я не привыкла к большим семьям, – пробормотала Лили.

– Ничего, скоро привыкнете. Знаете, люди, считающие себя благовоспитанными, обычно приходят от нас в шок. Дети за общим столом?… Какой ужас! Мы что, действительно сильно шумим?