На железном ветру

 

Войдя в свою комнату, Михаил зажмурился от сверкания рюмок, тарелок с закусками, крахмальных салфеток и, главное, неизвестно откуда взявшейся белой скатерти. Стол был раздвинут и накрыт. Посередине в высокой синей вазе стояли темно-алые георгины.

Накануне, решив устроить вечеринку, Михаил пригласил Веру принять в ней участие. Практичная соседка, выяснив, что из посуды у него имеются только два стакана и одна тарелка, а из продуктов — байка мясных консервов, предложила себя в качестве главного распорядителя. Михаил вручил ей деньги и вот получил возможность убедиться в ее незаурядных хозяйственных способностях.

Сбросив пальто, он поспешил к Вере.

— Ну, соседушка, — восхищенно развел руками, — у вас талант. Стол, как в «Метрополе»...

— Ладно, ладно, вы шоколадных конфет принесли? — спросила она, отрываясь от книги.

— Конфет? — Он озадаченно поскреб затылок. — Понимаете, Вера, подхожу к парадному, а там ребята стоят... Какие-то... незанятые. Ну я и отдал им конфеты.

Он беспечно засмеялся — пустяки же.

Она улыбнулась. Улыбка была и насмешлива и по-матерински покровительственна. Она знала, что в его характере немало мальчишеского. Оно проявлялось помимо его воли — стоило ему ослабить за собою контроль. Он не мог, например, пройти равнодушно мимо комка бумаги или пустой консервной банки — непременно поддаст ногою, как футбольный мяч.

Вера была наблюдательна. Она давно поняла, что не вызывает у него интереса. И все же на что-то надеялась. Пожалуй, в обеспечение этой надежды была положена мысль, что мужчину надобно завоевывать исподволь, незаметно; надобно, чтобы он привык к твоему присутствию, надобно стать для него необходимой, и тогда все образуется само собой. Сегодняшняя вечеринка, ее в ней участие тоже немало значат.

В прихожей задребезжал звонок.

— Вера, пойдемте встречать гостей. Вы ведь сегодня хозяйка.

Первым явился Ибрагим.

Он обвел взглядом комнату: два окна без занавесок, желтые обои, в простенке шкаф с книгами, над письменным столом — портрет Дзержинского и черная тарелка репродуктора. У стены — железная солдатская кровать, застланная серым байковым одеялом, тумбочка, диван, жесткие, казенного образца стулья.

— Жилище спартанца, — резюмировал Ибрагим.

Когда на минуту остались вдвоем, сказал, оглядывая накрытый стол:

— Конечно, спартанцы тоже люди. Не зря во Франции говорят: шерше ля фам — ищите женщину. А тут и искать не надо. Кстати, эта Вера...

— Можешь не продолжать, — перебил Михаил, — мне ясна твоя подспудная мысль, и будь она справедлива, мне давно пришлось бы либо жениться, либо съехать с квартиры. Я же, как видишь, холост и менять место жительства не собираюсь. Ты попал пальцем точно в самое небо.

— Платоническая привязанность?

— Добрососедские отношения.

— Пижон.

Ибрагим вышел и тотчас вернулся с портфелем. Вывалил на диван бутылку вина и десяток крупных золотистых лимонов.

— Ну, Ибрушка, ты чародей! — вскричал Михаил, жадно вдыхая цитрусовый аромат. Подарок был царский. В Москве в те времена цитрусами не торговали. — Слушай, нам хватит половины, верно?

— Само собой, не обедать же ими.

Михаил сгреб пяток лимонов, постучался к Воскресенским.

— Вот, — сказал он, вручая пахучие плоды изумленной и сконфуженной супруге агронома, — возьмите детишкам. Друг из Баку привез.

Сегодня ему хотелось быть для окружающих источником радости — этаким октябрьским Дедом Морозом.

Пришли Шустов и Ладьин — сослуживцы Михаила. Шустов — невысокий синеглазый молодой человек с зачесанной на косой пробор шевелюрой рыжеватого оттенка — был на четыре года моложе Донцова. На работу в ОГПУ он попал со студенческой скамьи. Окончил тот же самый Институт иностранных языков. Возможно, поэтому Михаил выделял его среди других подчиненных. Они быстро подружились, Михаил называл его Димой. Но если разница в возрасте была невелика, то в опыте работы — огромная. Кроме того, в глазах Шустова личность Михаила украшал романтический ореол далеких военных лет. Человек скромный и уважительный, Шустов никак не мог заставить себя обращаться к Михаилу на «ты» и не величать его по отчеству.

Другое дело Ладьин — этот был ровесник Донцову. Имелся у него пунктик — очень следил человек за своей внешностью. Между собою сотрудники никогда не называли Ладьина по фамилии, а изображали его личность, так сказать, пантомимически. Стоило кому-нибудь стряхнуть с костюма воображаемую пылинку и, деликатно сложив губы, подуть на это место, как все понимали, что имеется в виду Ладьин.

Юрист по образованию, он имел привычку высказывать свои мнения тоном безапелляционным, точно приговоры, За что и был прозван Оракулом. Нынче, в отлично сшитом костюме цвета электрик, накрахмаленной сорочке и при синей бабочке, он выглядел ослепительно.

Веру, раскрасневшуюся от хлопот, от мужского внимания, усадили во главе стола. Ладьин поместился рядом и сыпал комплиментами-приговорами. Ибрагим, приняв на себя роль тамады, разливал коньяк и вино, Шустов с улыбкой оглядывал комнату. Он чувствовал себя несколько стесненно — все-таки хозяин дома был его начальником.

Михаил встал, поднял рюмку:

— За семнадцатилетие Октября!

— И за то, чтобы так же встретить полусотую годовщину, — улыбаясь в усы, добавил Ибрагим.

— Кто-нибудь и встретит, — меланхолически заметил Ладьин и выпил.

— Почему же не мы с вами? — спросил Ибрагим.

— Потому что нам с вами, товарищ Сафаров, воевать придется.

Михаил постучал вилкой о край тарелки:

— Ну-ну-ну! Попрошу без роковых предчувствий!

— Это, Миша, не предчувствия, а трезвый взгляд на вещи.

— Намек понял. Ибрагим, налей штрафную Оракулу.

— Ой, надо бы окна закрыть, — спохватилась вдруг Вера. — Хоть газетами...

— Правильно, — смеясь поддержал Ибрагим, — а то увидит какой-нибудь контролер: «Ну, скажет, и гепеушники! Вместо того чтобы неусыпно на посту стоять, они. пьянствуют».

Послышался осторожный стук в дверь. Это почему-то вызвало общий взрыв смеха.

— Типун вам на язык! — с притворным отчаянием воскликнул Ладьин. — Накликали контролера!

— Войдите, — сказал Михаил.

В комнату заглянул Глеб Яковлевич.

— Извините, Михаил Егорыч, вас к телефону.

Телефон был общий и находился в прихожей. Михаил бросил на край стола салфетку, встал.

— Разливай пока, Ибруша, я сейчас.

Через минуту Михаил вернулся.

— Придется вам бражничать без меня.

— Что такое? Домуправ вызывает? — вскинулся Ладьин.

— Если бы, а то сам Борода.

— Во-он оно что! Значит, мы тут веселимся, а начальство бдит?

— Еще как!

Михаил надел пальто.

— Возможно, скоро освобожусь, а нет — позвоню.

Обернулся от двери, весело продекламировал:

Он и не подозревал, на сколько предсказание поэта окажется для него пророческим.

3

Мельком взглянув на вошедшего Донцова, Воронин кивком указал на кресло и опять углубился в чтение. В зубах он держал длинную, английского происхождения, трубку. Трубка давала столько дыма, что побывать у Воронина на языке сотрудников отделения означало «покоптиться». Нередко можно было услышать: «Ты где был?» — «Да у Бороды целый час коптился».

Просторный кабинет был обставлен старинной мебелью. На обширном письменном столе аккуратными стопками лежали папки с делами, кипы бумаг, книги. Среди них седеющий человек с высоким лбом и пышной бородою более чем когда-либо напоминал ученого.

По образованию Воронин был лингвистом. Половину жизни он провел за границей. Родители, революционеры-народники, принадлежавшие к кружку Лаврова, эмигрировали, и младенцем он очутился в Германии. Здесь он кончил школу и университет. Общение с социал-демократами из эмигрантов не прошло даром. В 1908 году Воронин вернулся в Россию, уже будучи марксистом, и через пять лет стал членом Московской организации большевиков. Он зная несколько европейских языков.