Страница 21 из 97
Михаил еще раз перечитал письмо. Сомнений быть не могло: этот любитель газет Эюб — член подпольной организации муссаватистов. Вместе с письмом Михаил не мешкая прошел в кабинет Холодкова.
Тот прочитал, пригладил волосы. На скулах выступил румянец.
— Так, так, штабс-капитан-то прав, — пробурчал себе под нос и потянулся к телефону. Положил руку на трубку и, словно только теперь заметил Михаила, улыбнулся.
— Что ж, коллега, вы начинаете кое-что смыслить в наших делах. А?
— Не знаю, — зарделся от похвалы Михаил.
— Хорошо, оставьте письмо, идите, — без улыбки, сухо сказал Холодков и, когда Михаил уже взялся за ручку двери, добавил: — Продолжайте, Миша, в том же духе.
«О каком-таком штабс-капитане он упомянул? — недоумевал Михаил, усаживаясь за свой стол. — Штабс-капитаны были только в царской армии да у белых. А Холодков сказал: прав штабс-капитан-то».
Решил справиться у Кости Спиридонова. Подошел к его столу, стараясь перекрыть стук машинок, громко спросил:
— Костя, а кто такой штабс-капитан?
Костя откинулся на спинку стула, поправил на плечах неизменную студенческую тужурку. Некоторое время смотрел на Михаила озадаченно, точно вспоминая, кто это перед ним. Потом поманил пальцем и, когда Михаил, навалившись животом на стол, оказался с ним нос к носу, вполголоса сказал:
— Во-первых, не ори. Во-вторых, штабс-капитан — офицерский чин старой армия. В-третьих, почему именно в рабочее время тебе приспичило задавать пустые вопросы?
— Что чин, это ребенок знает, — ворочая желваками (возмутил назидательный тон Кости), сказал Михаил, — А спросил я потому, что Холодков сказал про какого-то штабс-капитана, мол, он прав... Офицер, а прав? Непонятно.
Костя ухватил его повыше локтя, притянул к себе и шепнул на ухо:
— Хочешь получить совет? Под большим секретом?
— Под секретом?
— Ну да, ценный же совет. Не суйся в дела, не имеющие прямого отношения к твоей работе. Чем меньше об этих делах будешь знать, тем лучше для них. Поверь опыту старого чекиста.
Эпитет «старый» так не вязался с мальчишеским обликом двадцатилетнего Кости, что Михаил не удержался от саркастической усмешки.
— А ты зубы не скаль, — серьезно и без тени смущения сказал Костя. — В Азчека я с первого дня и за девять месяцев кое-что постиг. Все. Иди работай.
Михаил подавил обиду. Если отбросить Костину заносчивость, вечные «во-первых», «во-вторых», то, пожалуй, следовало признать его правым.
В сущности Костя был честный, принципиальный, прямой человек. Комсомольцы избрали его секретарем ячейки, и он неплохо справлялся. К числу принципов, которыми он руководствовался в работе, относилось неприятие анонимок. Анонимки он презирал, авторов их именовал Навуходоносорами и полагал, что их надо расстреливать. Проверка показывала: в девяти случаях из десяти авторы анонимок пытались с помощью Чека свести личные счеты.
Как-то раз попалось письмо такого содержания:
«Товарищу председателю Азчека!
Как пламенный пролетарский революционер, пострадавший от ига царизма, довожу до вашего сведения, что проживающий в Баку по Тазапирской улице, дом 108, гражданин Плотников есть злостный спекулянт торговли кокаина, который уж год маскируется под трудящего пролетария. Бинагадинского промысла и не верьте ему, потому что он буржуйский гад, по которому плачет веревка. Кокаин он прячет в подушке, что на тахте. Сведения эти правильные.
Михаила позабавил стиль. Вручил письмо Косте — пусть тоже посмеется.
Результат получился обратный ожидаемому.
— По-одлец! — темнея лицом, процедил сквозь зубы Костя. — От первого до последнего слова ложь — видно же. Н-ну покажу я этому «пламенному революционеру» страсти господни!
На следующий день пришел на работу веселый, будто светящийся изнутри. Явно гордясь собою, положил перед Михаилом клочок серой оберточной бумаги, пришлепнул ладонью:
— На, прочти-ка.
Михаил сразу узнал почерк автора вчерашнего анонимного письма.
«Я, бывший лавочник Баюкин Фрол Кузьмич, клятвенно обещаюсь не домогаться плотниковской Марыськи и не приставать, а в случае нарушения буду бит как распоследняя сволочь гражданином Спиридоновым, в чем претензиев не имею.
— Понимаешь, — возбужденно объяснял Костя, закуривая папиросу. — Плотников рабочий, у него дочь...
— Красивая? — подала со своего места голос машинистка Сима.
Костя смешался, уронил зажигалку, долго доставал ее. Закурил, пряча от Симы порозовевшее лицо, и лишь после того, как застрекотал Симин «ремингтон», продолжал:
— ...Дочь, понимаешь, Марыся. Прекрасная девушка и... и довольно развитая. И этот паразит Баюкин проходу не давал ни ей, ни ее отцу — жениться, видишь ли, вздумал. Первая-то жена умерла. Марыся, разумеется, отказала. Вот он и задумал облегчить себе дело. Расчет какой? Кокаина, конечно, у Плотникова не найдут, а по подозрению, мол, все равно заберут в Чека. Куда девушке деваться? Только в объятья Баюкина. Каков? Я по стилю определил мерзавца. Пламенный, видите ли, революционер!
— А это? — Михаил указал на записку.
— Заставил написать. Для верности. С учетом психологии. Во-первых, он лавочник и для него законную силу имеют только расписки, во-вторых...
— Во-вторых, тебе понравилась Марыся, — уличил Михаил.
Костя выпрямился, крутнул о дно пепельницы окурок и принял неприступный вид.
— Глупо, Донцов. Я еще понимаю — Сима... А ты серьезный парень — не ожидал. — Начальственным взглядом окинул канцелярию:
— Работать, товарищи, работать.
С одним письмом получился курьез, над которым неделю хохотала вся Чека от первого до четвертого этажа.
Письмо было написано ровным убористым почерком на хорошей почтовой бумаге.
«Глубокоуважаемые товарищи чекисты!
Вот уже двадцать лет, как я тружусь на почтамте при вокзале — принимаю корреспонденцию от граждан. Вчера пришлось работать поздно вечером. Зал был пуст, когда там появились два типа, видно с пассажирского поезда. Ну, доложу я вам, чистейшей воды контрреволюционеры. И все оглядывались этак воровато — не следят ли за ними. На одном была офицерская шинель, а на ней следы от погонов... Не иначе, как бывший офицер-контрик. Да оно и по роже видать: бледный, смотрит волком — настоящий каратель. Второй — в кожаной куртке и в галифе — на вид матерый бандит и родинка под правым глазом. Сел он к столику, достал записную книжку и давай строчить. Потом вырвал листок, запечатал в конверт и сдал мне. Да все этак торопливо. А каратель в это время озирался, видно побаивался, сукин сын. Да ведь мне из окошечка-то все видно. Адрес на конверте такой: Петроград, Мелентьевская улица, дом 10, бывший Прохорова, Степаниде Ильинишне Иконниковой. Фамилия, обратите внимание, какая-то контрреволюционная. Не мог я всего этого стерпеть по причине, что очень уж от них натерпелся. Наш начальник таким же супостатом был. Двадцать лет продержал меня в одной должности. Как вышли они, я попросил Марию Степановну посидеть за окошком, а сам следом. Оба, видать, не здешние. Потому что дошли до Колюбакинской улицы, а оттуда подались в гостиницу «Европа».
Письмо, которое они написали, посылаю вам. Может это и незаконно, но для такого случая допустимо.
Михаил распечатал приложенное письмо. Почерк крупный, уверенный.
«Здравствуй, дорогая сестренка!
Долго не писал, потому что времени нет. Работать приходится, почитай, круглые сутки. Гражданская война на юге хоть и кончилась, а битва за Советскую власть продолжается и мы ее, само собой, выиграем...»
Михаил обескураженно потер лоб. Такого рода «обвинительные» документы ему еще не встречались.
— Костя, посмотри — ничего не понимаю.