Голос

– Машенька... Ну всё, всё. Спасибо тебе... Спасибо, что поплакала за меня. Но не надо больше.

– Дан, не уезжай, пожалуйста... Я очень тебя люблю...

– Девочка... Пташка моя маленькая. Жар-птица моя ясная... Это пройдёт. У тебя всё будет замечательно, поверь мне. Я знаю.

– Без тебя – не будет!

– Это ты сейчас так думаешь.

Через шестнадцать часов она сидела в кресле самолёта, уносившего её в Германию, а в ушах её звучал голос Лены:

– Всё правильно. Ты умница. Иногда боль так до конца и не проходит, но притупляется. И можно научиться жить с ней. Её голос переходит в тихий шёпот, который уже не мешает чувствовать радость.

Самолёт благополучно сел, и солнце заблестело на зеркальном щитке её широких тёмных очков. Спускаясь по трапу, одной рукой она скользила по перилам, а в другой сжимала складную белую трость. На земле она её развернула. Её проводили в здание аэропорта, а там её локтя коснулась большая мужская рука, и она услышала голос отца:

– Привет, детка. Рад тебя видеть.

Он говорил по-немецки, и она ответила на том же языке, приподняв уголки губ:

– Здравствуй, пап. Спасибо, что встретил. Я тоже рада.

Дождь барабанил в окна холостяцкой однокомнатной квартирки, от чашки кофе поднимался тёплый, уютный аромат. Упаковка круассанов зашуршала под пальцами и порвалась. Хрустнув поджаристой корочкой и отхлебнув кофе, Дана открыла личные сообщения на форуме. Какая-то девушка писала:

«Здравствуйте. Я могу ошибаться, но мне кажется, мы знакомы. Если это что-то для вас значит, мой позывной – Жар-птица. Если это ни о чём вам не говорит, тогда прошу прощения за ошибку. Просто можете не отвечать на моё сообщение».

Сердце ёкнуло, тронутое золотым пёрышком, и Дане пришлось открыть дверь на лоджию, чтобы сделать глоток пропитанного сыростью воздуха. Вернувшись к компьютеру, она написала без обиняков:

«Маша, это ты, что ли?»

Получилось прямолинейно и грубовато, она забыла поздороваться, но сообщение уже улетело во всемирную паутину, булькнуло камешком – не поймать и не исправить.

Шесть лет прошло, а как будто вчера на кухне пахло гречкой и куриными голяшками в сметане, крепким чаем и недорогой девчоночьей туалетной водой. Сколько ей сейчас? Двадцать два? Обворожительная молодая девушка в самом расцвете. К чему ей понадобилась эта усталая особа в чёрном (ага, уютном) свитере-балахоне, с унылым надломом в осанке, горькими морщинками у рта и блёстками седины в аккуратном ёжике?

«Да, Дана, это я. Я не сразу решилась тебе написать, хотя узнала тебя... Я рада, что ты меня помнишь».

Помнила ли Дана? Жар-птица всегда жила в её груди – где-то рядом с сердцем. Иногда жизненные будни с их проблемами и заботами заслоняли её ясный, тёплый образ, но он никогда не исчезал – как маленькое фото, бережно хранимое в старинном медальоне.

Мостик, перекинувшийся между ними сейчас, был слишком узким и шатким для огромной тучи слов, чувств и мыслей. Если все они враз ринутся по нему – устоит ли он, не рухнет ли под напором? Поэтому Дана выпустила только маленькую, пробную группку парламентёров:

«Привет, Машенька. И я рада тебя встретить. Как у тебя дела?»

Маша уже отучилась и устроилась на работу по специальности. Трудилась она социальным работником – ухаживала за стариками на дому. Её отец женился на той женщине, и Маша съехала из родительской квартиры, снимала теперь обшарпанную двушку на окраине города с двумя приятельницами – бывшими сокурсницами по колледжу.

Остывал забытый кофе, черствел надкушенный круассан. Дождь кончился, и Дана щекой ловила солнечное тепло, улыбаясь в проём балконной двери. Пусть морщинок уже не изгладить, но осанка выпрямилась, плечи расправились, грудь дышала.

С первым же шагом по твёрдой земле её сразу охватил сырой, пронзительный ветер. Неприветливо встречала её погода в родном городе – хмуро, раздражённо. Холодное небо было ей не радо, но ласковая волна знакомого голоса окутала Дану облачком солнечных мурашек.

– Привет... Замёрзла? Лето у нас нынче совсем не летнее выдалось.

– Лето там, где ты, – улыбнулась Дана.

Из такси они вышли уже под хлещущий ливень. Хлоп-щёлк – раскрылся зонтик.

– Возьми. А я твой чемодан понесу.

– Маш, ну куда ты! Вымокнешь же. – Дана едва успела поймать заботливую жар-птицу за руку и накинуть на неё свою куртку.

– Да тут всего два шага до крыльца, – зазвенел серебряным бубенчиком Машин смех. – Не сахарная, не размокну!

Поднимаясь по лестнице, Дана поймала прядку её волос. Они теперь вились пышной копной крупных и пружинистых, озорных кудряшек: Маша сделала «химию». Дождь не успел сильно намочить локоны, но прохладная влага щекотно коснулась пальцев Даны. Снова смешок:

– Подожди, сейчас придём домой – тогда и будешь меня изучать.

Она ускользала, как юркая пташка, и щебетала так же. Дверь захлопнулась, щёлкнули замки, Маша сбросила туфельки, засуетилась, потащила куда-то чемодан Даны.

– Девчонки на работе, а я сегодня отгул взяла. Пить не хочешь? Может, водички, соку? Проходи вот сюда, на кухню... Туалет вот здесь, слева от тебя.

– Да постой ты, попрыгунья, – засмеялась Дана. – Хоть на минутку угомонись, дай мне тобой полюбоваться.

Она стояла с протянутыми к Маше руками. Молчание, лёгкие шаги босиком – и мягкие ладошки коснулись её ладоней, легли в них. Пташка попалась – Дана наконец-то могла ощутить тепло её тела сквозь ткань платья, изгиб её спины, движение лопаток.

– Ты всё та же. Нисколько не изменилась, птаха. – Дана дышала совсем близко от Машиной щёчки, а дыхание девушки в свою очередь улыбчиво щекотало её.

Они стояли щекой к щеке, не целуясь – просто вслушиваясь друг в друга. Дане хотелось медлить, смаковать, тянуть это мгновение, переполняясь солнечным теплом, и она придерживала этот порывистый кудрявый огонёк на месте.

– Погоди, – пробормотала она, почти касаясь губами Машиного уха. – Дай мне ещё минутку. Мне нужно... осознать.

И Маша поняла, почувствовала её состояние и замерла – горячая, как уголёк, в этот прохладный и хмурый день.

– Ты прекрасна, Машенька. Какая же ты...

Чтобы знать о том, что она прекрасна, не требовалось ни зрение, ни специальные программы-чтецы. Маша доверчиво прижалась, уткнулась, её объятия окрепли и стиснулись, и Дана наконец зарылась губами в щекочущие пружинки её упругой шевелюры. Ладони впитывали гибкое изящество точёной спины, а мысль скользила ниже. Думать о том, какие у неё бёдра – шёлковые, нежные – было смертельно сладко. Коснуться и умереть. А если представить себе, что они раздвинутся и обхватят плотно, горячо – с ума сойти. Упасть на колени и молить о пощаде.

– Да, водички, пожалуй, было бы неплохо глотнуть, – сипло и глухо проговорила Дана. И добавила с хмельным смешком: – Похолоднее.

– В холодильнике минералка с газом... Будешь? – встрепенулась Маша.

– Давай. Хотя нет, лучше чаю... горячего.

Жар-птица лучезарно засмеялась:

– Так ты определись поточнее: горячего или холодного?

– Сама не знаю, чего хочу, – сглотнула Дана.

«Вру: знаю. Тебя хочу». Мысль эта обожгла изнутри, но озвучить её она не смела: боялась спугнуть пташку, показаться пошлой. И опять, как когда-то давно, захлопали дверцы шкафчиков и холодильника, до Даны долетали волны воздуха от носившейся по кухне волчком Маши.

– А у меня есть чем гостей дорогих попотчевать!.. Мясо... запечённое в духовке. – Стук блюда о стол. – А к мясу – винцо... сухое красное! – Многозначительно-игривое уточнение, стук донышка бутылки. – А ещё конфеты шоколадные, фрукты заморские... Ой!

Это Дана, шагнув вперёд, раскрыла объятия, и Маша в них с разбегу угодила. И притихла, пичужка пойманная, прильнула, а сама дышала легонько, отрывисто. И сердечко колотилось в груди.

– Машенька... Жар-птица моя. – И губы Даны, потянувшись вперёд, наткнулись прямо на атласно-мягкий ротик, утонули и растаяли в его нежности, в его сладкой искренности, атаковали и проиграли – и сдались на его милость.