Страница 56 из 64
Она потянулась к часам: скоро два.
Сняв гимнастерку, Сергей начал разуваться. Жена погасила свечку, подошла к кровати:
— Пусти к стенке. Ну, пусти же, — теплая, неловкая полезла через него. Потянула на себя одеяло и вдруг насторожилась: кто-то стучал в дверь. — Слышишь, Сережа?
Он вышел в сени:
— Кто там?
— Связной, товарищ капитан… Тревога.
Метнулся назад, ни слова не говоря начал одеваться. Жена приподнялась в постели: что-то нехорошее угадывалось в его торопливости.
— Кто приходил?
— Командир вызывает. Да ты не волнуйся.
Подхватив на ходу противогаз, Головеня выскочил из дому, побежал, стуча каблуками по булыжной мостовой.
Наталка прилипла к окну, но так и не увидела его: с моря подступал густой белый туман. Немного погодя, улеглась снова, но заснуть уже не могла. Лежала и думала: «Конечно, муж еще вернется. Если даже сегодня идти в горы, — обязательно забежит». И внушала себе, что это всего-навсего учебная тревога.
За окном серел рассвет, а Сергей не возвращался. Наталка поднялась, подошла к столу и вдруг увидела часы: забыл! Значит, вернется.
Идут, тикают часы, скоро семь, а его все нет. Подождала еще немного и стала собираться. Пора на работу. Выйдя на крыльцо и закрыв дверь, сунула ключ в щелку: вернется и сразу найдет.
Работала весь день и уже собралась было домой, как подошла сестра-хозяйка:
— Наташа, — тихо сказала она. — Зухра заболела. У Елены Петровны — грудной ребенок… Может, останешься подежурить, а?
Наталка опустила глаза. Разве могла она отказаться?
Вернулась домой на второй день утром. Подошла к двери и сразу увидела в щели записку. Сердце забилось чаще: было и радостно и страшно. Потянулась к свету. Всего несколько слов:
«Крепись, не падай духом».
Достала ключ и медленно, будто нехотя, принялась открывать замок. Торопиться теперь было некуда.
Обходя строй, Головеня осматривал, как обуты и одеты солдаты, все ли взято из того, что положено по табелю, не забыто ли что из мелочей. Он знал, за всем этим ревностно следит старшина, но проконтролировать не лишне.
Проверял выборочно. Вот остановился перед высоким стройным солдатом с тонкими, аккуратно подбритыми черными усиками:
— Дайте-ка, винтовку.
Боец, выпрямился и прежде, чем передать оружие, отрапортовал:
— Рядовой Кохадзе. Номер 142842!
Командир роты одобрительно взглянул на солдата. В третью роту, отправлявшуюся в горы, попало несколько выпускников Тбилисской школы альпинистов. Гурам Кохадзе был одним из них. Все они стояли в одной шеренге, — рослые, неунывающие, еще не видевшие войны, воспринимавшие все сквозь призму романтики. А может, это просто кажется со стороны? Но как бы там ни было, Головеня доволен: теперь и в его роте есть альпинисты, люди, прошедшие специальную подготовку, которой так недоставало многим, сражающимся в горах.
Вынув затвор и, прищурив глаз, ротный глянул в канал ствола: винтовка хорошо вычищена, ровным слоем поблескивает смазка. Похвалив солдата, приказал коренастому бойцу, стоявшему сзади, показать противогаз. Затем проверил наличие патронов. Все в норме. Да и как иначе? Солдаты хорошо знали, для чего они выстроены здесь, у штаба армии, и что им придется делать там, куда уйдут сегодня.
Из штаба вышла группа офицеров. Впереди — генерал, командующий армией, тот самый, что приходил в госпиталь и выспрашивал, как Головеня действовал со своей группой в Орлиных скалах. Генерал тогда опирался на палку, а сегодня шел, неся ее под мышкой: видать, полегчало.
Солдаты замерли, услышав команду «Смирно!» Ротный повернулся и, печатая шаг, направился с докладом к генералу. Воздух разрезал его звучный голос:
— Третья рота отдельного батальона полностью вооружена и обмундирована, ждет приказа следовать на передний край!
Генерал медленно пошел вдоль строя, всматриваясь в лица солдат, словно собираясь запомнить их. Остановился на середине, заговорил о том, что фашистские полчища у стен Сталинграда, на перевалах главного Кавказского хребта, что у них все та же цель: восстановить капитализм, бросить в концлагери миллионы советских людей, вернуть рабство…
— Ничего нового, тот же бред, — продолжал генерал. — В сорок первом, когда фашисты подошли к Москве, фюрер требовал окружить город так, чтобы ни один солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не смогли его покинуть. Он собирался при помощи особых сооружений затопить Москву. Там, где стоит Москва, пугал Гитлер, должно возникнуть море… Вот ведь до чего договорился, бесноватый!.. Никаких сооружений, как вы знаете, нет и не будет. Как стояла, так и стоит Москва. А многие из тех, кто внимал бредням фюрера, навсегда остались лежать в подмосковной земле. Так будет и здесь, на Кавказе! Ничего не добьются бандиты, увенчавшие себя цветком эдельвейс! Два метра земли — вот единственное, что мы можем пообещать каждому из них! Впрочем, еще одно — крест березовый.
Он говорил не спеша, внятно, без красивостей и восклицаний, будто отец беседовал с детьми. Напутствуя солдат, уходивших в горы, наказывал им брать пример с отцов, с тех, кто сверг царизм и отстоял власть Советов.
— Им было труднее, — подчеркивал генерал. — На фронт уходили в лаптях, без хлеба, оружие добывали в боях…
Оркестранты вскинули трубы, и ротный готов был произнести слово «марш!», когда к строю подошла старушка. Тщедушная, вся в черном… «Кто она? — подумал Головеня. — Учительница, пришедшая взглянуть на своих бывших учеников? А может, мать одного из солдат?» Генерал уступил ей место.
Старуха откинула черный шарф:
— Дети мои, я буду молиться за вас…
Она хотела еще что-то сказать и не смогла, поднесла к глазам платок.
Ударили звуки марша. Над строем покачнулись штыки. Побежали вслед за ротой мальчишки.
В конце улицы Головеня оглянулся: на площади все так же стояла старуха в черном. Как потом узнал, это была мать, проводившая на фронт пятерых сыновей.
Ни одного в живых не осталось.
«Буду молиться за вас», — запали в душу ее слова.
Не дойдя с километр до переднего края, рота остановилась в сыром ущелье. Услышав команду «Привал», солдаты начали устраиваться, кто как мог. Одни падали на голую землю и тут же засыпали, другие искали что-нибудь «под бок», обламывали кустарник, рвали траву. Головеня склонился на плечо сидевшего рядом бойца и задремал. Но тут появился дежурный и доложил, что ротного вызывает комбат. Головеня поспешил к телефону: он ждал этого вызова.
— Говорит первый! — послышался хрипловатый и, как показалось, грубый голос в трубке.
— Головеня слушает.
— Знаю, что Головеня, — комбат сразу перешел на «ты». — Занимай огневые позиции. Быть начеку. Требую полной готовности!.. Ты слушаешь меня? — и, убедившись, что ротный слушает, добавил: — В шесть утра буду сам.
Но комбат не прибыл в назначенное время. Не появился он в роте ни в семь, ни даже в десять часов. И лишь в начале двенадцатого вызвал Головеню к себе на НП.
Наблюдательный пункт находился в зарослях на возвышенности, откуда хорошо было видно селение, передний край противника. Ротный обратил внимание на удачный выбор места для НП и мысленно оценил военные достоинства комбата.
Колнобокий заговорил о сложившейся обстановке, о том, что близится схватка с врагом и третьей роте Головени предстоит держать боевое испытание. В роте много молодых, необстрелянных бойцов и задача в том, чтобы подготовить их к этому испытанию; что следует потолковать с командирами взводов, отделений…
От стакана чаю, предложенного комбатом, Головеня отказался: спешил в роту.
Молчаливый, задумчивый, прошел он по кромке обрыва, где окапывались солдаты, смотря не на них, а куда-то вдаль. Но это лишь казалось. На то и командир, чтобы все видеть. Видел Головеня и окопы в каменистом грунте, и строгие лица солдат, слышал и жалобы на усталость, произнесенные вполголоса, но думал о бое, первом бое, который непременно надо выиграть. Надо рассеять страх, окрылить солдат верой в свои силы, в умение и способности командиров.