Страница 5 из 64
Спрятав винтовку, Матвей Митрич вскинул на плечо грабли и пошел домой. Он беспокоился за внучку: как она там одна? Дома хозяйство — полно работы: для коровы травы накосить, свинье корм задать… А тут еще эта напасть — оккупантов черт принес! «Ох, чует душа недоброе, — раздумывал он. — Дивчина хоть и ростом не взяла, а красавица первая. Пристанет какой гад — не отбиться: им, чужакам, закон не писан».
Дед ускорял шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Выселок пока не видно, они там, в садах, где в самую пору поспевают груши, яблоки, наливается соком слива мирабель. Повернул было в овраг, что тянется к хутору, как увидел машину, в кузове которой сидело и стояло десятка два солдат. «Так вот они, фашисты», — приостановился старик, разглядывая незваных гостей. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил поджарый офицер в фуражке с высокой тульей — петух и только! У него острые серые глаза, тонкие губы. Махнул старику рукой — подойди ближе.
Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.
Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.
— Какой станица будьет? — коверкая русские слова, спросил офицер.
Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.
— Называйца хутор Выселки?
— Так, — подтвердил Митрич.
— Гут. Горы знайт?
— Как не знать. С малолетства тут проживаем.
— О, старый хрен! — повеселел офицер и похлопал деда по плечу.
Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.
— Никак не по пути, — начал отговариваться дед.
— Шнель! Шнель! — зашипел один из солдат.
Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами «айн, цвай» легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.
Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. «Может, отвезут подальше и расстреляют?» И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?
На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.
Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:
— Садись, — показал он на стул и потребовал назвать фамилию.
Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.
— О, понимайт. Русски дюбек. Махорка, — заулыбался офицер, обнажая золотой зуб.
— Так, махорка, — оживился дед. — Супротив махорки, ежели сказать, крепче табаков вряд ли… Махорка, она…
Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:
— Пойдешь в горы, Нечитайль!
«Ах, вот оно что, — подумал дед, — им нужен проводник». И мысленно выругался: «Черт сунул проговориться — знаю горы… Вот напасть!»
— Отвечай, Нечитайль! — оборвал его мысли офицер. — Сколько дней пойдет до Сухумэ?
Митрич пожал плечами:
— Не знаю.
— Как — не знайт? Ты врешь. Нечитайль!
— Зачем врать. В Сухуми не ходил.
— Пойдешь Сухумэ!
Митрич поднялся, комкая в руках шапку:
— Горы, они что море — конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…
Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:
— Хитрость? Не позволяйт!
— Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…
— Надо знайт! — перебил немец. — Кто обманывай немецки армия, быстро капут.
Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор — полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин — казак, дальний родственник Митрича — бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера — немца-ветеринара. Казалось, чего ему — пришли свои — ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.
«Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал», — думал Митрич, шагая под конвоем.
Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.
Подождав, пока он спустится вниз по ступенькам, солдат громыхнул засовом.
В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На цементном полу — гнилой картофель, остатки капусты, клепки от разбитой бочки…
Отыскал местечко посуше, сел. Считал: подержат час-два и выпустят. Но вот и день кончился… Пробовал стучать в дверь — никакого ответа. В подвале стало совсем темно.
О чем только не передумал старик в эту ночь. До утра глаз не сомкнул. Совсем недавно ходил он за стадом. И неплохо жилось: выгонит, бывало, скотину в степь — сам себе хозяин. А понадобится что — Егорка-подпасок всегда под рукой, куда угодно сбегает… И откуда она взялась, эта война? Зачем, кому она нужна? Жили люди, не зная беды, а она вот — нежданная…
Припомнилась и та, другая война, что давно минула. Повозки, брички… Кавалерия. Но больше пехоты. В небе черный немецкий аэроплан. И вдруг:
— Долой войну!..
Он, молодой казак, бежит к товарищам в соседний окоп, а там уже чтец: и каждый, кто грамотный, норовит заглянуть в газету — так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?..
Фронт распадался… Революция… И он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку. Сам взял, никто ему не приказывал: в Сальских степях это было. Там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал. Деникина бил… Сколько их, разных врагов, на Россию шло! А где они, злодеи-недруги? Всех повышвырнули! А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не сдюжим?
Утром загремел засов. Солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб.
— Полагаю, Нечитайль, все продумал? — сказал офицер, поджимая губы.
— Ясно, что тут думать.
— Значит, решил?
Митрич переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, одним духом выпалил:
— Все решил, господин оккупатель!
Офицер поморщился:
— Ты сказал — оккупатель?.. Какой оккупатель? — глаза его сузились. — Надо знать, мы есть освободитель!
— Извиняйте. Прошу…
— Что просийт?
— Прошу, значит, освободить. Потому, как хозяйство дома… Скотина, она, известно, без человека не может.
Офицер нахмурился:
— Плохо думал. Еще подумайт!
В дверях появился тот же солдат, снова повел старика в подвал. Дед, шагая, мысленно посмеивался: «А что — выкусили? Не на того напали, сучьи уши!»
Солдат открыл тяжелую дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг, вскрикнув от боли, покатился по бетонным ступенькам вниз. Приподняв голову, увидел над собой солдата. Тот пустил в ход каблуки.
Когда старик затих, немец громыхнул дверью и дважды повернул ключ.
Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался: близко, в темноте, урчали автомашины, лязгали гусеницами тягачи, танки. Вано свернул правее. Впереди на светлой полоске неба смутно вырисовывались гребни тор. Там, за горами — Сухуми.