Страница 10 из 64
Прошло часа четыре, а может и больше. Во дворе слабо заработал мотор и тут же заглох.
— Зажигание не отрегулировал, гад! Будет теперь возиться, жди его, — проворчал Донцов.
Товарищи не отозвались.
Над погребом послышались шаги. Что бы это значило? Головеня оперся рукой о стенку, в другой — пистолет. Солдаты тоже приготовились. Крышка поднялась. Ударил свет, и они увидели на лесенке босые ноги. Это была хозяйка. Ничего не подозревая, медленно спустилась она в погреб, повернулась и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. Затряслась, как в лихорадке, из рук ее выпала и покатилась тарелка.
— Тихо, — поднес ладонь к ее рту Донцов. — Кто в хате? Офицеры? Сколько?
— Хто ж их знает. Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят.
— Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки. — Выдашь — скажу, что я твой брат и что ты меня и моих друзей сама спрятала… И нам, и тебе конец.
— Ой, божичко, да разве ж я нехрещеная? Да и вы ж свои… Як же можно…
Увидев, наконец, черепки на полу, хозяйка глянула в угол и остолбенела:
— Шо ж я им подам… Ни сметаны, ни молока.
— У соседей возьми.
— У кого взять-то: всех коров угнали.
Лейтенант, молчавший все это время, потянулся к хозяйке:
— Нам смерть не страшна. Но запомни: у немцев не хватит веревок, чтобы нас перевешать!
Казачка попятилась к лестницей, судорожно хватаясь за нее, торопливо полезла наверх.
Крышка захлопнулась. В погребе снова стало темно.
— Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, будто он мог знать это.
— Быть наготове, — ответил лейтенант.
Донцов притаился, стоя на лестнице: если что — сперва из автомата… Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Застыл в ожидании Головеня. Самое страшное было в том, что выбраться из этой западни невозможно. Сиди и жди смерти. А для того, чтобы их убить, достаточно одной гранаты.
«Может, живьем захотели взять?» — подумал Донцов. Хозяйка не внушала ему доверия. Казалось, сейчас явится она в сопровождении трех-четырех гитлеровцев, поднимет крышку и скажет:
— Ну, голубки, вылазьте!
Над погребом опять послышались шаги. Зашуршало сено. Кто-то грузный прошел над самой крышкой. Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его… Зачем же сюда?
Неожиданно взревел мотор, в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Танк, судя по всему, тронулся, выехал со двора. «Что ж, это хорошо. Но зачем сено? — недоумевал Донцов. — Поджечь, что ли, собираются? Удушить дымом?» И вдруг ясно услышал визг. Так взвизгивает девушка где-нибудь на сенокосе, нарочито угодив в руки дюжего парня.
— Отдай вилы! И-и-и-и!.. — это голос хозяйки.
— Го-о-о! — донесся мужской бас. И на погреб с характерным шуршанием обрушилась новая навильня сена.
Донцов спустился с лесенки:
— Нет, тут что-то не то. Послушайте.
А голосов уже не разобрать. Все тише шуршание. Прошло еще некоторое время, и стало так тихо, как обычно бывает только глухой ночью.
Пора!
Решили: Донцов выйдет первым. Он примет раненого и понесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, откроет огонь из автомата и отвлечет внимание фашистов.
Степан пробует поднять крышку. Но что это — ее словно гвоздями приколотили. Вано взбирается на кадку с огурцами, нажимают вдвоем. И вот крышка поднялась. Она просто завалена сеном.
На дворе темень, накрапывает дождь.
«Так вот она какая, Мария!»
Наталка сидела у окна и тревожно поглядывала из-за шторки на улицу. Сейчас она походила на маленькую девочку, которая осталась одна в доме и боится наступления темноты. Три дня назад могла уйти к родственникам в Стрелецкую, как дед советовал, а теперь поздно. В Выселках — гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, тянулись непрерывной цепью по оврагу. Покажись — сразу схватят… И как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушала… Если бы отправила, может и сама следом ушла? Выходит, осталась в оккупации из-за коровы? Хотелось упасть на пол и плакать, но разве помогут слезы?..
По улице, взбивая пыль, неслись мотоциклисты. Может, мимо? Но вскоре послышался стук в дверь. Отступила к печке, притихла, часто дыша. Стук повторился: «Фашисты?.. Да нет же, что это я… дедусь вернулся. Ну, конечно, он!»
Не вышла, выбежала в сени:
— Кто там?
В ответ немецкая речь. Бросилась назад в горницу.
Грохнула, слетев с петель, дверь, в хату вошли двое. В серо-зеленых мундирах, с винтовками.
— Здесь будет живьет официр! — сказал высокий, белобрысый, с веснушками на лице.
— Ойтец куда пошель? — добавил второй.
Исчерпав запас русских слов, уставились на девушку, ожидая ответа. Наталка будто онемела.
— Фройлен гут! — осклабился белобрысый, подтолкнув напарника.
Тот кивнул и, растягивая в толстогубой улыбке рот, шагнул к девушке. Она выпрямилась и, сама толком не сознавая, как у нее получилось, с гневом произнесла:
— Sie vergessen sich![1]
Немецкая речь поразила солдат. Они оторопели, попятились.
— Sie… sie sind Deutsche?[2]
— Das betrefft euch nicht[3], — еще строже ответила девушка.
Скрипнули ворота, и во двор въехала легковая машина, раскрашенная вкривь и вкось темно-зелеными полосами, поверх которых вразброс были намалеваны будто поржавевшие листья кленов. Солдаты мигом выскочили из хаты. Один из них открыл дверцу — и полный, пожилой офицер ступил на землю. На его покатых плечах — витые серебряные погоны, на голове седлом выгнулась фуражка.
— Guten Morgen[4], — спокойно произнес он, входя в хату, повременил и подал девушке руку.
Офицер доволен. Он никак не предполагал встретить здесь, на Кубани, человека, который бы говорил на его языке.
— Я уверен, — продолжал он, — в России не все большевики. Тут есть и такие, которые любят Германию, понимают, что она несет им свободу и высокую западную культуру.
Наталка с трудом подбирала слова, чтобы поддерживать разговор. Этот человек, у которого, наверное, есть внуки, казалось, не станет обижать ее. А при случае и защитит от солдат, которых так много на хуторе.
Между тем белобрысый втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка.
Офицер снял мундир, расстегнул ворот рубахи, расположился в горнице, будто у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Жизнь денщика только кажется легкой, а на деле — сколько надо работать, угождать. А главное, держать нос по ветру. Вот он вынул из чемодана кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. Он, Курт, хорошо знал своего шефа. Ему уже однажды попало за нерасторопность. Это было совсем недавно, в Майкопе: не учел тогда пристрастия шефа к женскому полу, подал на стол сам, а в доме была писаная красавица. Крепко ему досталось за этот промах, чуть было на передовую не угодил… Интендант Шульц с виду тихий, а разъярится — зверь зверем. Допусти снова ошибку, как пить дать, отправит на передовую. А вернешься ли оттуда? Нет, теперь Курта не проведешь. Пусть эта смазливая девчонка ухаживает за интендантом. В случае чего — ей и отвечать.
«Пусть будет так», — решила Наталка, подвязывая передник, который, как видно, специально припасен офицером, и стала непринужденно подавать на стол.
«Да, мила», — отметил про себя Шульц и даже пропел забавный куплет о пастухе и фее.
Девушка будто слушала, но в голове у нее было иное.
«Везет же старому козлу», — думал Курт, выглядывая из кухни. Но он бы откусил язык, если бы эти слова сорвались с его губ.
После обеда интендант уехал. Наталка осталась одна с ординарцем. Наведя порядок в горнице, разожгла плиту и принялась чистить картошку. Курт вертелся возле нее, как кот, зачуявший лакомый кусок; мурлыкал что-то себе под нос. Проходя мимо, нарочно задел плечом. Девушка отшатнулась, не сказав ни слова. Решив вызвать ее на разговор, солдат постучал ложкой по чугунку и важно сказал:
1
Вы забываетесь (нем.).
2
Вы… Вы немка? (Нем.)
3
Это вас не касается (нем.).
4
Доброе утро (нем.).