Рассказы

– Не понимаю, по какому праву вы меня допрашиваете, мадам!

Зрачки мегеры расширились. Она искривила рот и прошипела:

– Не хочет говорить, что он там делал! Ну конечно!

Послышались угрозы в адрес Виктора Татена.

Он почувствовал, что не сможет убедить присутствующих, не пожертвовав остатками стыдливости, Весь красный, с потупленным взором и стыдливо обвисшими усами, он прошептал:

– Ну хорошо!.. Раз вы требуете. . . Я зашел в кабинку, чтобы пришить пуговицу. . .

– Это правда, – подтвердил господин с белой бородкой. – Я свидетель и, если нужно, готов подтвердить это в полиции.

– Вам понадобилось зеркальце, чтобы пришить пуговицу? – съязвила женщина.

– Зеркальце? – изумился Татен.

– Да. Очевидно, для того, чтобы пришить пуговицу, вы подсунули карманное зеркальце под перегородку?

– Да, я действительно заметил зеркальце, – пробормотал Татен, – но не вижу связи. . .

– А связь в том, что зеркальце расположенное таким образом под перегородкой, как раз посередине между двумя кабинками, позволяло вам видеть все происходящее в моей кабине!

Все застыли от изумления. Хозяин заметил:

– Это все меняет!

Газовщик, потягивавший белое вино, добавил:

– Ну ты даешь, парень!..

Только старик с белой бородкой продолжал защищать своего попутчика, визгливо повторяя:

– Я ручаюсь за него! Я ручаюсь за него!

Виктор Татен сделал усилие, чтобы подавить волнение и выдохнул:

– Эта женщина врет!

– Ах! Так я вру? Я вру? – взорвалась женщина. – Ну так обыщите его! Посмотрим, есть ли у него в кармане зеркальце в черепаховой оправе!

Хозяин подошел к Виктору Татену и сказал:

– Вы позволите?

– Нет, – ответил Виктор Татен, колени у которого подгибались.

Но хозяин уже обыскивал его карманы. Вдруг он отошел, высоко держа двумя пальцами круглое зеркальце в черепаховой оправе. Толпа ахнула. Посетители кафе надвигались на Виктора Татена с угрожающими лицами. Некоторые говорили:

– Мерзавец! Развратник! Террорист!

Кто-то даже неизвестно почему крикнул:

– Голубой!

Женщина торжествовала, костлявая, злая, со сверлящим взглядом.

– Ну что? Я говорила неправду? Посмотрите на него! А еще обручальное кольцо на руке!

Возможно, даже дети у него есть!

Виктор Татен почувствовал, что вот-вот от стыда потеряет сознание и упадет на пол. Не в силах оправдаться, он только бормотал:

– Простите, это печальное недоразумение. . . Это не мое зеркальце. . . Я его нашел и хотел отдать. . .

– Ах вот оно что! – зарычал хозяин, – так тебе и поверили!

– Но вы должны мне поверить, мсье, – заметил Виктор Татен. – Разберитесь. . . Конечно, все сейчас свидетельствует против меня. . . Но так бывает. . . Правда, как масло. . . Правдивому не нужен язык. . .

Старик с белой бородкой сурово смотрел на Виктора Татена.

– Это мерзко, мсье, очень мерзко, – заявил он наконец.

И отошел. Этот последний упрек добил несчастного. Он умолял:

– Я клянусь. . . клянусь. . .

Но его не слушали.

– Ну так что будем делать с соглядатаем? – спросил хозяин. – Звонить в комиссариат?

Виктор Татен взвыл ужасным голосом:

– Помилуйте! Не надо!

От пинка под зад у него перехватило дыхание. Затурканный, в разорванной одежде, он оказался на улице. Люди смеялись у него за спиной. Вослед неслись ругательства. Он бросился бежать. Но через несколько шагов вынужден был замедлить бег, так как непривычный к спортивным упражнениям быстро выдохся. Наконец он остановился в каком-то сквере. Но только хотел сесть на скамейку, как увидел старика с белой бородкой, который строго смотрел на него поверх газеты. Он вскрикнул и бросился бежать. Немного погодя он оказался 68 Анри Труайя Истина на берегу Сены и от омерзения плюнул в воду. Плевок образовал круглый и суровый глаз.

Виктор Татен задрожал от страха и повернулся. Позади него стоял бродяга с белой бородкой, как две капли воды похожий на старика из метро. Ему стало нехорошо, и он поднялся на набережную. В голове все смешалось. Он больше ничего не понимал. Правда не всплывала на поверхность, как масло, человеку правому нужен был язык, чтобы защищаться, а на обвинения приходилось отвечать извинениями.

Измотанный, взмокший от пота, Виктор Татен взял такси, чтобы вернуться домой. Но у шофера была белая бородка, и он загадочно улыбался в зеркальце. Всю дорогу Виктор Татен боролся с искушением открыть дверцу и выскочить на дорогу. Завидев серый фасад родного дома, он с облегчением вздохнул. Уже в прихожей он почувствовал себя лучше. В квартире вкусно пахло луковым супом. Мадам Татен сидела в своей комнате и пыталась соорудить новую шляпку из двух старых фетровых шляп и новых перьев. Подле нее Филипп за журнальным столиком переписывал пословицы. Со своими пухлыми губами и свежими щечками он выглядел настоящим ангелом. На его гладком лобике было написано великое усердие. Остановившись на пороге, Виктор Татен слушал, как его сын заучивает:

– Тот, кто извиняется, виноват. . . Если тебя обвинили в грехе, значит, ты способен его совершить. . . Правому не нужен язык. . .

Внезапный спазм подкатил к сердцу Виктора Татена. Он закричал:

– Это неправда! Неправда!

И потерял сознание.

Когда он очнулся, то увидел, что лежит в своей кровати с компрессом на лбу и грелкой в ногах. Жена и сын сидели подле него.

– Я не пойду завтра на работу, – сказал он слабым голосом. – Предупредишь начальника, что у нас в семье траур, или свадьба, или крестины.

– А почему просто не сказать ему, что ты болен?

– Лучше не говорить правду, – пробормотал Виктор Татен.

И закрыл глаза.

Недоразумение

Меня зовут Доминик Фошуа. Я не сумасшедший. И я об этом сожалею. Сумасшедшие по-королевски удивительно свободно относятся ко внешнему миру и его условностям. У сумасшедшего свой собственный мир. У нормального человека есть тот же мир, что и у других людей. А сумасшедший единовластно царит в мире, приспособленном к его сумасшествию.

Нормальный человек должен переносить мир, который другие создали для него. Сумасшедший по сравнению с нормальным человеком все равно, что владелец дома и постоялец гостиницы. Для меня все это более чем ясно. Однако я допускаю, что другим это может показаться экстравагантным. Но мне безразлично, что думают другие.

Я сижу у себя в кабинете, задумчиво склонив чело над бумагой. Ее я держу в левой руке.

В правой я держу ручку. И это идеальный треугольник, образованный моей головой и двумя руками, дает мне геометрическую уверенность в нормальности моего разума. Вот моя голова.

Мои две руки. Все купается в зеленом свете лампы под абажуром. Рассеиваемый абажуром свет мягок. Сумасшедший в этом случае вообразил бы себя рыбой в подводном царстве. А я не забываю, что я Доминик Фошуа, галантерейщик с улицы Жаккэр. Я знаю, что я не рыба.

Лучше бы это было не так. Итак, я не сумасшедший.

Это вступление не так абсурдно, как может показаться. Оно необходимо, дабы мои читатели знали, что я не сумасшедший, ибо если они посчитают меня сумасшедшим, то никоим образом не поверят тому, что я собираюсь рассказать. А история эта настолько странная, что непременно обогатит многочисленные науки, занимающиеся человеческой душой и ее движениями.

Я люблю науку, ибо она утешает слабых. Ученые расставляют таблички, устанавливают заборы и прокладывают дорожки по целинным землям. Безграничную протяженность земли они делят на участки под застройку. Из года в год они все дальше отодвигают условные границы наших знаний. И я не сомневаюсь, что через век-два эти знания наконец распространятся на все пространство, созданное руками, дыханием и взглядом Божьим. Тогда нечего больше будет бояться, нечего познавать, не на что надеяться. И человечество угаснет от сладостного удушья, которое будет платой за его усилия. Такова, по крайней мере, моя концепция всеобщей истории народов. И я не считаю, что это концепция сумасшедшего!