Рассказы

Он взял с полки последний отчет и внизу странички написал: «Конец».

Затем, не зная, чем еще подзадорить свой гнев, он пошел в комнату Жана Пиге. Застланная постель, аккуратные стопки бумаги на столе, выглаженная одежда на стуле. Что-то оскорбительное было в этом отсутствии личного, своего. В этой обстановке можно было угадать скорее средство защиты, чем заботу о чистоте и порядке. Господин Цитрин изо всех сил пнул ногой деревянную кровать и решил, что Жан Пиге покинет его дом на следующий же день, с самого утра. И успокоенный этим окончательным решением, он пошел спать.

 Глава XII

На следующее утро он проснулся в восьмом часу. И сразу же преисполнился гневом.

Даже не умывшись, он бросился в комнату Жана Пиге. Постучал. В ответ – мертвая тишина.

Постучал еще раз. Никакого ответа. Он толкнул дверь. В комнате никого, кровать неубрана, шкаф раскрыт, на письменном столе никаких бумаг. Он позвал еле слышно:

– Пиге!

Обернувшись, он увидел письмо, оставленное на видном месте на мраморном ночном столике. Он ужасно разволновался. Раскрыл конверт.

«Мсье!

Впервые с тех пор, как мы знакомы, у Вас есть возможность прочитать несколько строк, написанных моей рукой, которые не будут посвящены исключительно Вам.

Когда я поступил к Вам на службу, я не подозревал, какие муки она готовит мне в будущем. Я не думал, что задание ходить следом за человеком, а затем пересказывать ему вечером, как он провел свое время, окажется мне не по силам и, без сомнения, не по силам любому человеку вообще. Уже через неделю я в этом убедился. Все время, следуя за Вами по пятам, изнывая в тени от Вас, от Ваших движений, убаюканный Вашим голосом, я осознал, какую невыносимую повинность, сам того не ведая, я на себя взвалил. Однако мне хотелось жить. До поступления к Вам на службу я учился. У меня были различные дела, друзья, мечты, моя личная жизнь. Мог ли я отказаться от всего ради Вас? Имел ли я на это право? Однажды, следуя за Вами, я увидел очаровательную женщину и на следующий день попытался снова с ней встретиться.

Терпение мое лопнуло. С того дня я пренебрег моими обязанностями, больше не ходил за Вами по пятам, а проводил свое послеобеденное время с ней. А вечером придумывал для Вас все, что в голову взбредет. Это было отвратительно, предосудительно, я это знал, и все же свобода, которую я почувствовал, сойдя с Вашего следа, заглушала угрызения совести от этой каждодневной лжи. На протяжении нескольких дней мне казалось, что я спасен. Но вскоре я понял, что так называемая свобода таит в себе ненавистное рабство. Хотя Вас и не было рядом, я не верил в Ваше отсутствие. Вы всюду вставали между нами. Вы меня неотступно преследовали. Мысль о Вас отравляла даже минуты нашего молчания. Помимо воли я обдумывал, что я буду рассказывать Вам вечером. Я выдумывал вероятные варианты того, на что Вы тратите Ваше время. И боялся, что Вы раскроете мою хитрость. Я постоянно чувствовал, что мое счастье краденое и что над моими радостями повис меч неотвратимого правосудия. Положение становилось невыносимым. Именно поэтому я решил открыться Вам в своем самом сокровенном. Теперь Вы знаете все. Меня Вы больше не увидите. Я уезжаю в другой город, где начну новую жизнь. Зла я Вам не желаю. Вы всегда были ко мне. . . »

Господин Цитрин не смог читать дальше. Буквы искорками прыгали перед глазами. В ушах стоял шум от прилива крови. Уехал! Ему показалось, будто самое его существование 31 Анри Труайя Господин Цитрин подрубили под корень. В четырехугольной раме двери он увидел встревоженное лицо Марты, которое качалось, как вахтовый фонарь от ветра, предвещая бурю. Она всплеснула руками, что-то закричала. Но он не услышал ни единого звука. Он пошатнулся и рухнул всем телом на пол.

Открыв глаза, он увидел морщинистое лицо и седые волосы склонившегося над ним мужчины. Господин Цитрин спросил:

– Где я? Кто вы?

– Вы у себя дома, – ответил мужчина. – А я профессор Оврей-Пелиссак.

– Оврей-Пелиссак? Оврей-Пелиссак? – переспросил господин Цитрин. – Он наморщил лоб, напряженно припоминая, и добавил:

– Мне это имя незнакомо.

Руки

Руки Совсем не по призванию в двадцать три года Жинетт Парпен устроилась маникюршей в парикмахерскую на Елисейских полях: она надеялась найти себе мужа среди исключительно мужской клиентуры этого заведения. Прошло девятнадцать лет, но за это время ни один из мужчин, которые доверяли ей свои руки, не попросил ее руки. По правде говоря, хоть и мастерски она управлялась со всяческими щипчиками, пилочкой и полиссуаром, но в лице ей не хватало чего-то такого, что возбуждает влечение в мужчине и заставляет его создавать семью. Высокая, немного сутулая блондинка, Жинетт Парпен своими широко расставленными глазами, удлиненным лицом, мягко нависающей верхней губой и ласковым травоядным взглядом была похожа на овцу. Неуклюжая, с дрожащим голосом, она краснела из-за каждой мелочи и во время обеденного перерыва никогда не участвовала в разговорах молодых сотрудниц. Единственной ее уступкой свободным современным нравам было легкое облачко пудры на лице и две капельки фиалковых духов за ушами.

До сорока лет Жинетт страдала от своего, как она любила говорить, «одиночества». Но она уже смирилась со своей судьбой и даже не представляла, что могла бы приблизиться к мужчине с иной целью, чем стрижка ногтей. У нее были постоянные клиенты, готовые скорее перенести посещение парикмахерской, чем обратиться к услугам другой маникюрши. Впрочем, все посетители «Парикмахерской короля Джорджа» были людьми с положением – бизнесмены, кинематографисты, звезды спорта, модные политики. Самые неприметные из них должны были знавать в своей жизни не одну сотню маникюрш. И Жинетт была счастлива и горда тем, что они каждый раз возвращались именно к ней. Когда раздавался телефонный звонок и мадам Артюр, сидевшая за кассой, обращалась к ней мелодичным голоском: «Мадемуазель Жинетт, господин Мальвуазен-Дюбушар в пятнадцать десять, это вас устраивает?» – у нее приятно замирало сердце, будто речь шла о любовном свидании.

Это занятие, которое многие ее подруги считали монотонным и скучным, Жинетт казалось, наоборот, преисполненным неожиданностей и поэзии. Нужно было видеть, как угодливо она бросалась к каждому новому посетителю, как усаживалась возле него на табуретке и пристраивала к подлокотнику кресла мисочку с горячей водой, в которую он макал пальцы.

Устроившись внизу, она молча делала свое дело, а над ней вверху парикмахер в белом халате стоя щелкал ножницами, ведя мужской разговор с посетителем. Конфиденциальные сведения о бегах, политические новости, беззаботная болтовня о погоде, уличных пробках и некоторых преимуществах автомашин той или иной марки – все это вперемешку падало перед ней вместе с прядями обрезанных волос. Время от времени щеки ее вспыхивали от какого-нибудь крутого анекдота, который она понимала лишь на половину. Грубый мужской хохот заставлял ее лишь ниже опускать голову. Как и весь персонал «Парикмахерской короля Джорджа», она была одета в сиреневый халат с ее инициалами. Но в то время как некоторые из ее коллег наклонялись так, чтобы в разрез блузки можно было рассмотреть их прелести, Жинетт Парпен старалась, чтобы ни один нескромный взгляд не проник за ее корсаж. В нужном месте разрез халата был зашпилен брошью с искусственным алмазом. Возможно, она и подцепила бы себе мужа, если бы не была так застенчива? Этот вопрос иногда приходил ей в голову, но она сразу же утешала себя тем, что счастье невозможно там, где человек насилует себя.

В этом ежедневном мужском обществе ей приятно было чувствовать вполне безопасное возбуждение, не предвещавшее ничего конкретного, но к которому она уже привыкла, как к наркотикам. Ей здесь все нравилось: и атмосфера парикмахерской, где сладковатый аромат косметики смешивался с терпким запахом погасших сигарет, и хрустальный блеск зеркал над одинаковыми умывальниками, и розовые головы клиентов, будто сосиски на белых цоколях халатов, и беготня озабоченных подручных, шипение кранов-душей, в конце концов, вся эта гигиеническая суета коммерческого заведения, прерываемая время от времени телефонными 34 Анри Труайя Руки звонками и хлопаньем дверей, открывающихся на улицу, по которой грохочут автобусы.