Страница 5 из 18
– Будьте осторожны. Там где-то проходит тропа мёртвых. Если нечаянно наступите на неё, может случиться худое дело…
– Валерий Николаевич, а как я узнаю о ней, ведь она, наверное, невидима?
– Как только встретите людей, идущих с закрытыми лицами, сразу сворачивайте в сторону.
– А если не успеем?
– Могут увести с собою…»[42]
Фигуры с закрытыми лицами – это мертвецы, идущие в «иной мир» по своей заповедной тропе, и горе тому, кто окажется у них на пути. Действительно, в древнерусском сказании «О человецех незнаемых в восточной стране» (предположительно, конца XV в.) о приполярных самоедах – жителях северо-востока Европы и Нижней Оби, – со ссылкой на рассказы «старых людей» говорилось: «Да в той же Самоеди видели, скажють самоедь же, старые люди, зъ горы подле моря, мертвых своих: идут плачющи множество их, а за ними идет велик человек, погоняя их палицею железною»[43]. Иногда указывают: недаром и палица у этого проводника в «иной мир» железная. Ведь железо, в отличие от серебра и золота, у народов Западной Сибири ассоциировалось с загробным миром. Правда, сам мотив толпы умерших, которых великан гонит палицей, – книжного происхождения и, скорее всего, восходит к средневековой «Александрии». Во всём тексте сказания «О человецех незнаемых» заметны книжные мотивы[44]. Поэтому едва ли этот отрывок является ценным этнографическим источником по мифологии самоедов. Другое дело, что представления о «тропе мёртвых» у народов Западной Сибири вполне могли существовать. И как раз тут важны мысли и чувства этнографов-полевиков, пусть даже выраженные в такой, несколько экзотической, мистически окрашенной форме, как у Чернецова.
В рассказе И. С. Тургенева «Живые мощи» (1874), из цикла «Записки охотника», парализованная и ставшая почти святой крестьянка Лукерья как-то раз увидела запомнившийся ей сон: «Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана – как есть странница! И идти мне куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня всё странники; идут они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи. И вижу я: вьётся, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от неё сторонятся; а она вдруг верть – да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, жёлтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я её: “Кто ты?” А она мне говорит: “Я смерть твоя”». В тот раз смерть не забрала Лукерью, сказала ей: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу»[45]. Мёртвые, бредущие в дальний путь, да и сама рассказчица, снаряжённая как странница, готовая двинуться с ними, – это всё вполне типично для представлений о дороге в «иной мир».
А в рассказе Виктора Пелевина «Бубен верхнего мира» (1998) речь идёт о том, как две прагматичные современные девицы при помощи сибирской шаманки Тыймы вызвали на время из «верхнего мира» погибшего на Отечественной войне лётчика, думая, что это немец. Но явившийся лётчик заговорил по-русски.
«– Так вы что, – спросила Таня, – советский?
– Да как сказать, – ответил майор Звягинцев, – был советский, а сейчас не знаю даже. У нас там всё иначе.
Он поднял глаза на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.
– А вот вы здесь к чему, девушки? – спросил он. – Ведь пути живых и мёртвых различны. Или не так?»[46]
Похоже, майор Звягинцев, равно как и создавший его писатель, знают сибирско-шаманские способы взаимодействия с «иным миром».
М. Ф. Косарев, изучавший традиционное мировоззрение сибирских народов, приводил такие факты, указывающие на представления об «ином мире» и о пути в него. Покойника выносили не через дверь, а через окно или специально проделанное отверстие – в ту сторону, где находился «нижний мир», обычно на север или на запад. Двигались с кладбища, иногда спиной вперёд, и по новому пути, а не по старому следу. При этом шли не оглядываясь. Поперёк тропинки последний идущий человек клал палку либо проводил черту, символизирующую бездну или глубокую реку. А рядом, преграждая покойному путь обратно, клали камешки, то есть горы. «Во время похорон шаман или особый человек, знаток похоронного ритуала, обращался к покойнику (к его душе-тени, душе-призраку) с вежливой, но настойчивой просьбой идти “своим путём”». Ненцы говорили так: «Ты отправляйся в свою землю, иди своей дорогой и не приходи к нам». Нганасаны: «Хоть ты и близкий нам человек, но мёртвый ты. У нас своя дорога, у тебя своя. Иди своей дорогой, к нам не возвращайся». Энцы намечали вешками «мёртвую дорогу» и кричали: «Не приходи по нашей дороге, вон там твой путь»[47]. Обобщая, Косарев отмечал: «Похоронные ритуалы, связанные с посмертным устройством души-призрака, всячески подчеркивали, что у живых и мёртвых разные пути, которые не должны совпадать»[48].
Эти свидетельства – сибирские, однако у коренных народов Сибири они разве что отчётливее выражены. А вообще-то представления о том, что у живых и мёртвых пути должны быть различными, явно имелись и у других народов.
Крестьяне коми, потеряв свою скотину, писали «прошение» к «лесному царю», поскольку именно леший отвечал за пасшийся в лесу скот. Это «прошение» представляло из себя полуграмотный текст на берёсте. В нём могли быть такие слова: «Есть у вас ваша дорога своя, а крестьянская у нас особенная, куда лошадь пошли». Или так: «Дорога наша. Ежели вы добром не даёте, мы станем с вами ссориться»[49]. А коми, живущие в низовье р. Оби, в наши дни рассказывают о снежном человеке, который почти неотличим от традиционного «лешака». У нового персонажа народной мифологии в лесу имеются свои «заколдованные» тропы, по которым людям ходить не следует. Если кто туда забредёт, то снежный человек станет его пугать, чтоб человек свернул с тропы[50].
Опасные звери, почитавшиеся людьми в качестве лесных «хозяев», тоже должны были проходить по своим собственным тропам в чащобе, не пересекая пути человеческие. Удмурты при случайной встрече в лесу с медведем низко ему кланялись, вставали на колени и просили: «У тебя, большой человек, своя дорога, а у меня своя. Иди своей дорогой, а меня не тронь»[51].
М. М. Пришвин в датированных 1907-м г. художественно-этнографических очерках из жизни русских обитателей одного из уголков европейского Севера – Выговского края, в главе «Полесники» воспроизвёл неожиданную встречу охотника-полесника с медведем. Охотник шёл, проверяя расставленные силки. «Нет ничего мудрёного, что с другого конца путика (лесной тропки. – В. К.) идёт Михайло Иванович и тоже собирает дичь. ‹…› Встретились лицом к лицу. Бежать назад нельзя, потому что медведь, узнав о трусости полесника, сейчас же догонит и задерёт. А медведь рассуждает совершенно так же: и рад бы бежать, но боится.
“Будь ты проклят, нечистая сила, ты мне сейчас не надобен, – думает мужик, – ни ружья, ни собаки нету”.
“Да и ты мне не надобен, – думает медведь, – а стану повёртываться, ты меня и хватишь”.
Так и стоят друг против друга: мужик у сосны, с топором, и против него – медведь на задних лапах.
Стучит мужик неистово топором по сосне, кричит во весь дух: “У, супостат, немытое рыло, уходи!” А медведь стоит на задних лапах, язык высунул – пена бежит изо рта, – хватает лапой пену и бросает в мужика. И долго стоят мужик и медведь, не хотят уступить друг другу дорогу, мужик до половины исколотит обухом сосну. Но бог покорил медведя человеку, он убегает»[52].
42
Косарев М. Ф. О Валерии Николаевиче Чернецове – учёном и человеке // Методика комплексных исследований культур и народов Западной Сибири: тез. докл. X Западносибирского археолого-этнографического совещания памяти B. Н. Чернецова / отв. ред. Л. А. Чиндина. Томск: Томск. гос. ун-т, 1995. С. 14. В более поздней своей статье о В. Н. Чернецове Косарев также привёл этот колоритный рассказ. Реплика Чернецова в позднейшем варианте – более развёрнутая: «Как только встретите людей в тёмном, с закрытыми лицами, идущих в северном направлении, сразу сворачивайте в сторону». Надо заметить, что, судя по свидетельствам Косарева, Чернецов вообще был склонен к шаманско-языческому мировосприятию, свойственному обским уграм (Косарев М. Ф. Валерий Николаевич Чернецов: учёный, человек, учитель (1905–1970) // Миропонимание древних и традиционных обществ Евразии. Памяти Валерия Николаевича Чернецова: сб. ст. / отв. ред. М. Ф. Косарев. М.: Изд-во «Таус», 2006. С. 6–16).
43
Белова О. В., Петрухин В. Я. Фольклор и книжность: миф и исторические реалии. М.: Наука, 2008. С. 57–58.
44
Белова О. В., Петрухин В. Я. Фольклор и книжность: миф и исторические реалии. М.: Наука, 2008. С. 62.
45
Тургенев И. С. Собр. соч.: в 12 т. М.: ГИХЛ, 1954. Т. 1: Записки охотника. С. 426.
46
Пелевин В. Бубен верхнего мира // Проза новой России: в 4 т. / сост. Е. Шубина. М.: Вагриус, 2003. Т. 3. С. 104.
47
Косарев М. Ф. Основы языческого миропонимания: по сибирским археолого-этнографическим материалам. М.: Ладога-100, 2003. С. 98, 101–102.
48
Косарев М. Ф. Основы языческого миропонимания: по сибирским археолого-этнографическим материалам. М.: Ладога-100, 2003. С. 98.
49
Конаков Н. Д. Традиционное мировоззрение народов коми: Окружающий мир. Пространство и время. Сыктывкар: Ин-т языка, литературы и истории Коми науч. центра УрО РАН, 1996. С. 69–70.
50
Голубкова О. В. Снежный человек в легендах и быличках обских коми: новый образ «лесной нечисти» в современных социокультурных условиях // Сибирский сборник–4: грани социального: антропологические перспективы исследования социальных отношений и культуры: памяти российского этнографа-тунгусоведа Надежды Всеволодовны Ермоловой / отв. ред. В. Н. Давыдов, Д. В. Арзютов. СПб.: МАЭ РАН, 2014. C. 322–323.
51
См.: Загребин А. Удмуртская охота: к проблеме трансформации идеи и технологии // Финно-угроведение. 2004. № 1. С. 9.
52
Пришвин М. М. В краю непуганых птиц: очерки Выговского края // Пришвин М. М. Избранное. М.: Правда, 1977. С. 108. Интересно, что когда много лет спустя, в 1935 г. Пришвин побывал в другом месте Русского Севера – на Пинеге, то в его дневнике появились записи о путике медведя и путике человека (Его же. Дневники: 1932–1935. СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2009. С. 733–735).