Страница 17 из 19
Таким видел Евсеич мир.
Считал, неандертальцев погубила романтика.
Кусок мяса это хорошо, так рассуждал, но искусство лучше. Куском мяса можно кормиться день, два, ну пусть три, а торговлей порнографическими картинками неопределенно долго. Оказывается, из зависти к высокой осознанности, наши ушлые предки выбили всех неандертальцев поголовно. Только самые каторжные особи успели свалить в Сибирь, рассеялись по глухой тайге. Дали начало нынешним лесным, собираются у Большой лиственницы, пытаются угадать судьбу. Кум немало им помог в продолжении рода. И майор Заур-Дагир, тигр по национальности, тоже не зря давил на вейсманистов-морганистов. Хотел досрочно рапортовать Вождю; о досрочном выведении истинного бессловесного человека:
– Я тоже, когда разорял совхоз…
Вверх по косогору.
Ноги вязли в перепрелой хвое.
Тайга древняя, от нее несло древностью, как от влажной медвежьей шкуры.
Смолистая пихта, колючие ели. Может, метеориты когда то тут падали: сплошные каменистые провалы, замороченные тайгой. Приходилось отводить смолистые лапы, пробиваться сквозь ниспадающую кисею лишайников. Сухая паутина, мертвые стволы, завитки, петли хмеля – с хваткой мертвецов. Даже комаров не было слышно. Только в невероятном отдалении одинокая кукушка пыталась определить, сколько нам осталось жить.
– …надоело судиться, – жаловался Евсеич, заботливо прижимая к боку желтый портфель. Сапоги у него блестели, круглое лицо лучилось в улыбке. О подстреленной Евелине не вспоминал, может считал, что и не надо. – Сунешь судье штуку баксов, а твой оппонент столько же. Судья никогда не отказывается. Ладно, говорит, будем судить честно.
Вот уж никак не думал, что Маришка дружит с мадам Генолье. Поистине жизнь полна неожиданностей, везде чужие программы. Найдется о чем поговорить по возвращении. Я бы хоть сейчас вернулся. Интересно, что теперь – после выстрела – напишет Евелина Покушалова в своей книге? Изменится ее отношение к брату Харитону или зажившая рана только пополнит список его чудес?
Больная земля. Ни травинки. Иногда за сизыми стволами в переплетающемся сумраке мелькала бесшумная тень. Видит ее Кум? Я боялся спросить. А Евсеич? Видит ее Евсеич? А Святой? Или тень выпрыгивает из моего воображения?
-…и есть принесла?
– Ну да. Грудь сунула.
Щеки Кума порозовели.
– Думал, помру, – оглядывался я на него. – А она спасла. Молока у нее много.
Кум не верил. Тер ладонью высокий лоб, морщил маленькое личико. Не станет его дикая дочка совать грудь первому встречному! Больно прыткий! Много болтаю! Намекал: наверное не дойду до волшебного дерева. Ну да, известно, жизнь передается половым путем, но груди девкам даны все-таки не затем, чтобы выкармливать брошенных на голодную смерть. Лагпункт, намекал, тоже не был здравницей. Там от всех требовали полной отдачи. Зато за досрочное выполнение задания – добавка к пайке, лишний кисет табака. Выкопал лишнюю яму, пробил траншею, навалил кубов свыше нормы – все учитывалось. Вольняшки даже жаловаться начали. Вроде как неравенство получается. У них, у вольняшек, все как бы разовое: шлепнул беглого – получи на руки. Жди, когда еще кто-то решится сбежать. А враги народа молотят до сумерек. Им срок могли скостить за ударный труд.
«Точно, – опасливо подтверждал Евсеич. – Чем тупее человек, тем легче работает».
Вот и с вейсманистами-морганистами не так просто, намекал Кум. Этих бить – смысла нет. Паек для них не главное. Их заинтересовать надо было. За лишнюю цигарку социально близкие могли вырыть яму до той стороны Земли, навалить бревен под самую небесную верхотуру, но никогда не могли ни по какому принуждению нарисовать красивую картину или изобрести атомную бомбу. Хоть пальцы руби. Обязательно их заинтересовать надо.
«Это точно. Шарашки по интересам, – подтверждал Евсеич. – Я слышал. Мне один начальник хозяйства рассказывал. Когда-то был большим начхозом в лагерном краю. Я тоже, когда совхоз разорял…»
Вдруг вышли на пологий склон.
Совсем открытое место, густо иссеченное промоинами.
Колючий малинник, душная смородина. Спелые ягоды сами просились в рот, но никто ни на секунду не остановился. К майору Заур-Дагиру, узнал я из отрывистой переброски фразами между Кумом и Евсеичем, лысенький капитан в золотых очках не просто так приезжал. Они там все спешили. Они там с ума сходили от спешки. Оставаясь один, майор, наверное, не слезал с телефона. Где Новый человек? Вождь умел спрашивать. Страна нуждается в Новом человеке! В таком, который ничем ненужным не интересуется, не преклоняется перед всем иностранным, говорит только по-русски, не пьет, любит трудиться. Гей-ты гоп-ты гундаала. А в шерсти он или голый, как в бане, это дело второе.
Кум неодобрительно оглядывался на умного Евсеича. Нехорошо косился и в мою сторону. Ждал, наверное момента, когда можно будет вскинуть карабин. Посматривал на черное крыло тучи, начавшей покрывать небо. Такая огромная птица где-то крылом взмахнула, что закрыла уже полнеба.
Ели. Пихты.
Длинные сухие шишки под ногами.
Евсеич прижимал желтый портфель к боку, давил сапогами перепрелую хвою; Кум шел с карабином наперевес – какая-то работа происходила под влажным сводом его огромного лба; только Святой ничего не замечал.
Еще она не перешла порогу.
Иногда в моем кармане тренькал телефон, но и это никого не интересовало.
Не все ли равно, с кем я разговариваю, если скоро волшебное дерево? В Пекине Архиповне нравилось. Много всякой такой травки, намекала. Спрашивала, как у меня с ремонтом, не подкинуть ли чего-нибудь?
Я отказывался.
Потом открылась поляна.
С трех сторон ее окружали какие-то прямо бронебойные сизые ели, а с севера тускло отливало болотце, в котором растворялся ручей, зарождающийся в корнях Большой лиственницы. Само дерево показалось мне исполинским. Метров Двадцать пять в высоту, не меньше. Снизу хвоя желтела, осыпалась, высвечивая на земле призрачный рыжий круг, ствол темнел многими платиновыми чешуйками. На ветках – узелки шишечек. Мириады, миллиарды бесчисленных шишечек. Как мушки на траурной кисее. Сотни сучьев пирамидой загибались в небо, уменьшаясь кверху в размерах, а самые нижние распластались чудовищной тарелкой. Живая принимающая антенна, направленная в определенную точку неба. Только такая может питать чистой энергией Космоса.
Впрочем, не каждого. Вровень с болотцем виднелись холмики, над которыми торчали еловые вешки, украшенные снизу лаковыми брусничными листочками. Номера на вешках выглядели подновленными, мрачная усмешка легла на крошечное личико Кума. Наверное, подновление номеров он считал своей прерогативой. Медленно положил карабин на замшелый пень, обтрухлявленный по краям, и я понял, что мы с Евсеичем (может, на время) прощены. Нельзя стрелять вблизи Большой лиственницы, мировой энергии хватит на всех. Маленькое личико Кума сладко морщилось. Нежное тепло исходило от нагревшегося за день дерева. Прикасаться надо осторожно, подумал я. Следует выбрать такое местечко, где кора не залита живицей. Корни прихотливо разбегались по поляне. Они то вылезали из-под усыпанного хвоей жалкого дерна, то вновь под ним прятались. Это еще больше увеличивало сходство Большой лиственницы с принимающей антенной.
Евсеич оглянулся.
Блуждающая улыбка изменила его мятое, как сапоги, лицо.
Замков на желтом портфеле было два. Может, Евсеич забыл про цифровые коды, он не пытался открыть замки, просто рвал их. Притоптывал ногами от нетерпения, постанывал. До меня дошло, наконец, почему в редкой траве здесь и там валяются мундштуки, пуговицы, обрывки ремней, совсем не тронутые коррозией пряжки. Добравшись до Большой лиственницы, счастливцы торопились избавиться от всего ненужного. Они не хотели начинать новую счастливую жизнь со старыми, не принесшими им удачи побрякушками. Долой! Из желтого старомодного портфеля выпал моток тонкой веревки (может, намыленной), мятый платок, полетели таблетки в облатках, в баночках, в упаковках. Глаза Евсеича пылали. Зачем ему лекарства? Он добрался до настоящего здоровья. Он теперь выиграет все судебные процессы!