Страница 21 из 47
— Дура, — прохрипел парень. И попытался удержать, когда я вновь начала карабкаться вверх. Но куда там… У него было прострелено легкое.
— Рану зажми! — бросила через плечо и рванула к БТР, возле которого царапал пальцами коричневую землю Чиж. Его не спасти, поняла я, как только увидела, как, пульсируя, вытекает кровь из шейной артерии. Попытка зажать ее ни к чему не привела. Парень посмотрел на меня и, прошептав «мама», умер. Мне хотелось завыть, закричать… но я лишь сморщилась, заплакав, поцеловала милого Чижа в лоб — никогда ему больше не попробовать маминых кулебяк.
Перебежками я направилась к другому бойцу — еще живому.
Я не помню, что там было, не знаю, как смогла перетащить в кювет раненых, сколько?
Я лишь помнила о цели и видела ее — ребята, я с вами, слышите, я с вами, ребята! Сквозь слезы, которых уже не чувствовала, не стеснялась, сквозь крики и назло свисту и грохоту. Я не думала о смерти — мне было некогда. Я лишь проклинала ее, натыкаясь на остекленевший взгляд бойца, и откладывала его имя в память, спеша к следующему в слепой надежде успеть, хоть его отобрать у душманской пули, у злой бабки смерти.
Витька, Шут, Мороз…
А этот жив! Значит, будет жить! И в кювет его, к остальным.
Меня пытались удержать, не пуская обратно под пули, но я не чувствовала силы рук братьев, потому что была сильнее. И вновь возвращалась, хватала первого попавшегося и тащила к товарищам.
Меня пытались перехватить у БТР, прижимали к земле, прикрывая собой. Я отпихивала, не соображая, что делаю. Я видела, что рядом истекает кровью мальчишка, тот, кто вчера приносил мне цветы, а позавчера сидел за одной партой. И мне было страшно, что я не успею вытащить его из-под огня и увижу мертвые глаза. И я ненавидела тех, кто меня удерживал, отбирая жизнь у товарища, а значит, и у меня. Кажется, я ругалась на зависть погибшему Ришату. Это срабатывало, а может, что другое? Не знаю…
Сколько шел бой?
Мне казалось, век и миг. Как провал во времени, в который ушли и навеки остались в нем мои дорогие мальчики, милые мои братья. Провал закончился, высосав нужную ему дозу жизней, и наступила оглушающая тишина. Я не верила в нее и ни черта не понимала. Полулежала на насыпи в кювете и смотрела в глаза Ягоды.
— Все, сестренка, — выдавил он улыбку, а рука зажимала рану в боку. И тут я увидела кровь под его ладонью, словно не заметила ее во время боя. Меня затошнило. Я села и попыталась сдержать рвоту, зажав рот ладонью, но мои руки были тоже в крови.
— Ты как? — прошелестело над ухом. Я вскинула взгляд: Павлик. По щеке красная полоса крови…
Я, оттолкнув его, рванула в сторону, к камням. Меня стошнило. Господи, как мне было плохо! Я не знала, куда деться от стыда, что меня видят такой отвратительной, слабой, готовой упасть в обморок, как кисейная барышня! И видят все! Ребята… Павлик! И эта мерзкая тошнота, звон в ушах от головокружения, слюни, что не утрешь, потому что руки в крови.
— Возьми, — подал мне бинт Шлыков.
— Не смотри, уйди! — заплакала я, представляя, как же он презирает меня сейчас. А он словно специально, чтоб поиздеваться, не только не ушел, но еще и поднял меня, прижал к груди, заставляя посмотреть ему в глаза:
— В небо смотри и дыши глубоко. Ну, Леся? Давай, девочка, давай!
И я разревелась: он со мной как с маленькой! Как с дурой!
— Старлей, нашатырь, на.
— Что с ней?..
— Да шок у девчонки…
— Ну, чего уставились?
— Отгоняй БТР!!..
— Связь, вашу маму!!..
— «Вертушки» на подходе!..
— Собирай раненых, быстро!!
— Уходим!!
— Товарищ старший лейтенант, дайте ей пить…
— У меня спирт есть…
Икая, всхлипывая и вздрагивая, я слушала разговоры и жалела, что не могу провалиться сквозь землю от стыда, и ненавидела себя за то, что так глупо устроена, за то, что реву, как последняя истеричка, и никак не могу остановиться. Я боялась смотреть по сторонам, чтобы не упасть в обморок от вида крови, не порадовать бойцов повтором рвоты.
Опять что-то жахнуло — «вертушки» пускали дымовые ракеты. Как хорошо, что нас не зажали в ущелье, а обстреляли почти на равнине…
Что-то сломалось во мне в том бою.
Внутренний мир надломился, треснул, как зеркало. И в этом изломе больше не было целостной картины, лишь два фрагмента — я вчерашняя и я сегодняшняя.
Я мылась, не соображая, что делаю, а сама видела погибших ребят, кровь и подлость смерти. Вика сидела на табурете и смотрела на меня с сочувствием, а я боялась смотреть на нее — ее любимого ранили, и сейчас он лежал в палате, под присмотром Рапсодии, а Виктория бросила его и побежала ко мне.
— Иди к нему.
Она мотнула головой.
— Иди, я все равно спать лягу.
— Тебе к нам надо.
— Зачем, я не ранена.
— Ты контужена. Посмотри на себя, ты лет на пять постарела…
Я б и на десять постарела, если б тем самым смогла вернуть погибших ребят.
— Как твой?..
— Нормально. Буянит, что зря упекли в постель. Тяжелых уже в полевой госпиталь отправили.
И вздохнула:
— Чего тебя понесло с колонной?
— Приказ.
— Головянкин?..
— Почему? Свиридов.
— Ясно. Из Кабула начальство приезжало, утром только улетели. Ох, погуляли — Галке прибыль.
— А что ты про Головянкина вдруг спросила? — Я села на постель, закончив наконец полоскаться. Надо бы воду вылить, да сил нет…
— Да Ягода-то у нас. Сашка твой прибегал, ну и парой фраз насторожил.
— Откуда Саше знать?
— А он слепой? Или я? Да все видят, что этот старый пень залезть на тебя мечтает. Идея фикс ты у него.
Я легла на постель, обняла подушку, еле сдерживая слезы, — мне не было дела до глупых чаяний какого-то Головянкина. Он казался далеким и невсамделишным.
— Ты поплачь, Олеся, легче станет.
— Нет, знаешь, как мне стыдно?
— Вот тебе раз! Это чего ж тебе стыдно?
— Меня стошнило, представляешь, при всех! Я вела себя как последняя идиотка! Ревела…
— Ага, поэтому Соловушкин рапорт на представление тебя к награде подал, да?
Я зарылась лицом в подушку: какой рапорт, какая награда?! Она что, не слышала, о чем я?
А ребята? Она что, не понимает, что они погибли?! Что Чижа больше нет!! Нет Темраза, Ришата, Дао. Нет! Их не-е-ет!!.
Господи, Господи, Господи!!
Куда ты смотришь и видишь ли вообще?!
Мне дали два дня выходных.
Богатство.
Приз.
Но что с ним делать?
Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе, без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.
У каждого свое счастье.
Я отвернулась к стене и с головой укрылась простынею.
В комнату постучали, скрипнула дверь. Я хотела сказать посетителю все, что думаю, не стесняясь в выражениях, но увидела Пашу. Он в нерешительности застыл у входа, обнимая какие-то банки, фляжку.
— Ты?
— Я, — заверил. Сгрузил провиант на стол и подошел ко мне. — Гостинцы принес.
— Вижу, спасибо.
— Мелочь, — поморщился он и присел напротив меня, пододвинув табурет. Минута, десять — а он молчит и только смотрит. Потом взял мою руку и давай ладонь изучать, пальцем водить. Я не отдернула. Павел осмелел и поцеловал ее нежно, чуть касаясь, потом каждый пальчик и улыбнулся мне смущенно, как мальчишка. У меня слезы на глаза навернулись.
— Не плачь, Олеся, — отер слезу и вздохнул. — Олеся… У тебя даже имя теплое, как солнышко.
— Кандагара?
Павел опустил взгляд:
— Война, Олеся. Она всех перемалывает, мужчин, женщин, детей, стариков. Мы на ней звереем, вы…
— Опускаемся?
Он мотнул головой:
— Ломаетесь.
— Я не сломалась.