Страница 16 из 47
— Сержант Чендряков. Саша.
— Лейтенант Голубкин. Михаил.
— Ну, а меня вы уже знаете, Евгений, — хохотнул старлей, разливая мутную жидкость по кружкам…
Я знала, что такое дружеские попойки. Мои розовые очки треснули на первом курсе пединститута — в колхозе.
Принудиловка для всех учащихся в школьные годы оборачивалась одноразовым знакомством со свеклой и морковью в их первозданном состоянии — торчащими из земли ботвой вверх. Не скажу, что меня это знакомство радовало — я легко бы прожила и без него, но раз надо, значит, надо. Я получала свой рядок, тянувшийся от дороги до горизонта и, представив себя колхозницей в борьбе за урожай, принималась за работу.
Одно, когда ты делаешь это полдня. Другое — когда месяц. Одно, когда рядом весь преподавательский состав, зорко приглядывающий за тобой. Другое, когда он в урезанном состоянии, и плевать ему на тебя, по большому счету.
Сентябрь во всех среднеспециальных и высших заведениях начинался одинаково — отправкой студентов на месяц в колхоз.
Нас поселили на территории пионерлагеря. Несколько деревянных домиков в стиле «баракко», в каждом из которых ютилась группа еще незнакомых друг другу людей. Футбольное поле, где нас выстроили по прибытии, и четыре отдельных здания покрепче, бараков — столовая, баня, которая не работала, место пребывания наших преподавателей, и административный корпус, в котором проводились дискотеки.
Целый месяц мы были предоставлены сами себе и должны были, преодолевая тяготы сельской жизни, сплотиться, подружиться, повзрослеть. Последнее у каждого происходило по-своему, но по стандартной схеме. Раз мы поступили в институт, раз мы одни боремся с трудностями, значит, мы самостоятельны и, следовательно, уже взрослые и вольны в своих делах, поступках. А еще мы сильные, умные и самые, самые… Это и предстояло доказать себе и всем. И доказывали: одни ударной работой по спасению урожая, другие — активным ночным трудом.
В шесть утра, ежась от холода, мы бежали к железным умывальникам, в которых зачастую за ночь застывала вода, умывались, стуча зубами, получали завтрак (как правило, овощное рагу из погибшей моркови, капусты и свеклы) и, спешно облачая себя в кирзачи и ватники, садились в крытые грузовики, чтоб по дороге в поле перекусить позаимствованным в столовой хлебом.
Почти дотемна, кто лениво — лишь бы, лишь бы, кто бодро и быстро, принимались за работу. А ближе к ночи, казалось бы, выдохшиеся на колхозных полях организмы взбадривались и, прибыв в лагерь даже в умирающем состоянии, начинали спешно готовить себя к главной части студенческой жизни. Именно с началом вечера начиналась наша жизнь — дискотека до упада, попойки, смех, баловство…
Под утро — кто брел в свой барак, кто в чужой. Здесь пьяные от свободы — не то что от алкоголя, — вчерашние скромные девочки превращались в отменных стерв или синих чулков. И чем ближе был отъезд в город, тем меньше было тишины и пристойности. Девочки любили. Сегодня одного, завтра другого. На дружеских попойках лишались девственности порой самые скромные и морально устойчивые. Так случилось с Викой. Она по уши влюбилась с пьяных глаз в деревенского щеголя и, хватив для смелости еще пол-литра самогона, начала жизнь женщины.
Меня Бог миловал. Мне нравилось флиртовать, манить и обязывать, но терять себя я не спешила. Возможно, оттого, что хоть кавалеров и хватало, ни один из них не вызывал во мне трепетных чувств, а возможно, оттого, что я не опьянела, как остальные, от предоставленной нам свободы, потому что исходно чувствовала себя свободной. И привыкла решать, делать и отвечать за все свершенное сама. Мои родители были уникальными педагогами и не зажимали меня в рамки ежовых рукавиц, не диктовали обязанности, не множили долги. Их воспитание не прошло даром и неожиданным образом дало хорошие всходы — вдумчивость, привычку взвешивать каждый свой шаг, думать, прежде чем делать.
Я многому научилась в колхозе, многое узнала. В частности, то, что дружеские пьянки — дело хоть и святое, но не обязательное, и если не умеешь пить, то лучше и не браться. Сиди, смотри и изображай язвенника.
— Ну что, сестренки, за знакомство? — поднял кружку Евгений. — Будем!
Мужчины выпили. Вика несмело пригубила, поморщившись от странного запаха, которым отдавал самогон. Я поставила свою кружку на стол, надеясь, что никто не заметит, что я даже не глотнула.
— А Олеся нас не уважает. Не пьет, — выдал меня сержант.
— Hy-y, нехорошо, Олеся, как же так? — развел руками старлей, укоряя.
— Я не хочу, спасибо…
— И мы не хотим, но надо! За знакомство, за то, чтоб служба была легкой, — пододвинул мне злополучную кружку. — Нехорошо от коллектива отрываться.
Я знала, что нельзя давать слабину. Стоит один раз сказать: эх, была не была и лихо выпить, поддерживая компанию, как в опустевший стакан тут же плеснут еще, и второй раз отказать уже не представится возможным.
— Я не буду, — заявила твердо. — Извините.
Мне было трудно отказываться. Обида, которая появилась в глазах веселого лейтенанта, вызывала неуютное чувство то ли стыда, то ли сожаления. Не успела прибыть, а уже противопоставляла себя коллективу… Я понимала, что добром это не кончится. Конечно, я не думала, что наши новые знакомцы, те, с кем нам предстоит служить, задумали что-то плохое, но я знала, какая бываю, если выпью, и не хотела, чтоб они узнали секретаршу с этой стороны. Внешне я могу выглядеть сильной, несгибаемой, надежной, но стоит выпить, как из меня лезет наивное восхищение миром, сентенции, поэзия и обиды с обидками, чувства, переживания, которыми очень хочется поделиться, зачастую орошая слезами то грудь собутыльника, то полотенце в ванной комнате. Если в таком виде меня засечет кто-то из начальствующих особ — лететь мне сизым голубем в Союз за пьянство на службе.
От этой мысли меня бросило в дрожь:
— Нет.
— О-о, Олесе мы не понравились, — разочарованно протянул голубоглазый Голубкин.
— Опьянеть боишься и попасться на глаза начальства? — догадался Чендряков. — А ты лучше закусывай. Да и начальство само… в дымину!
— Свир неделю уже бухает не просыхая. Главное, чтоб Зарубин по части не шатался.
— Он мужик правильный.
— Не пьет и других за то гоняет.
— Кончай уши тереть девочкам, кого он гоняет?!
— Лопухов гоняет. Пи… прошу прощения, умственно отсталые из второго отделения. Обкурились, короче…
— Это которых на днях пригнали?
— Ну! «Афганка» ядреная, короче, крышу с двух косяков снесло наглухо…
— Чё ты городишь? — пихнул Чендрякова Левитин. На меня уставился умоляюще: — Выпей со мной, синеглазая, согрей душу.
— Гитару забыли!
— Я сейчас принесу, — угрожающе сказала Галина, застывшая у входа. Она обвела мутным спросонья взглядом присутствующих и вдруг широко улыбнулась. — Гуляете, бродяги? Без меня?
— Галочка! Да ни Боже мой! — поспешил разуверить ее Голубкин.
— Проходи, ласточка, садись. Сержант, сдвинь задницу! Освободи место женщине! — воскликнул Левитин.
Чендряков поморщился и вообще вылез из-за стола, пересел ко мне ближе.
— Куришь? — спросил тихо, достав пачку «Примы». Я поняла, что он предлагает мне выйти, и с радостью согласилась. Вика была занята тесным общением с Голубкиным, Галина, выпив кружку самогона за новеньких, потом за стареньких — погибших, хохотала над плоскими шутками Левитина.
Мы с Александром явно выпадали из компании. И выпали, тихо выскользнув в прохладу ночи. Сели у модуля на ящики. Саша протянул мне пачку, я отрицательно качнула головой:
— Не курю.
Он пожал плечами, закурил сам:
— Ты, правда, не пьешь, не куришь или поддерживаешь определенный образ?
— Это какой? — озадачилась я.
— Я так спросил, не обижайся.
— Я необидчивая.
— Фея, — улыбнулся парень. И я рассмеялась:
— Почему Фея?
— Ну, точно, Фея, смеешься звонко. Ну, блин, сестренка, привалило ж счастье, — качнул головой, с прищуром разглядывая меня. И было в его взгляде сомнение, снисходительность и толика удивления. — Ты сама-то откуда?