Страница 27 из 34
— Ну хватит, мать, ну перестань, ну к чему весь этот лазарет...
— К чему лазарет? — Алина остановилась посреди комнаты, готовая вновь разрыдаться. — А ты понимаешь, что тебя могли убить? Нет, ты понимаешь?!
— Ну, Алина...
— Нет, не "ну"! Ты же обещал! Ты обещал мне, что не будет никакого риска. Я, как дура, поверила, а ты... Нет, все, хватит! Ты должен немедленно мне все рассказать. Я имею право знать!
— Я тебе все расскажу. Перестань метать в меня медикаменты, а сделай мне лучше чаю. Сядь рядышком, и я тебе все расскажу. Чай — с лимоном, пожалуйста...
* * *
С каждым произнесенным словом я чувствовал, как на душе у меня становится легче и спокойнее. Я никогда не понимал смысла психоанализа и католической исповеди, потому что ведь нельзя испытать настоящее облегчение, доверив свои тайны чужому человеку. Груз с души снимаешь только тогда, когда делишься с близким. Я говорил и сам поражался тому, насколько желанным, родным и понимающим слушателем стала для меня Алина. Мне казалось, что вот, наконец, закончилась вечная раздвоенность наших отношений, и от их гре-мучей смеси любви и ненависти осталась только любовь.
Пока я подробно пересказывал ей статью Матвея и описывал собственные приключения сегодняшним утром, Алина ни разу не прервала меня ни словом, ни жестом. Только в том месте, где премьер похвалил анекдот про камень на собственном надгробии, рассеянно произнесла: "Оказался наш отец не отцом, а сукою..." Когда я закончил, она помолчала минуту, покусывая уголок нижней губы, как делала всегда, когда что-нибудь обдумывала. Потом тряхнула головой и, слегка нахмурившись, нарочито деловым тоном сказала: "Надо еще раз позвонить Гарику. Может быть, он уже появился".
Какая умница! Но я-то хорош! Разомлел настолько, что вообще обо всем забыл.
Гарик снял трубку дома, хотя я предполагал застать его, скорее, в редакции, а домой звонил так, на всякий случай. Услышав мой голос, он безо всяких приветствий коротко спросил:
— С тобой все в порядке?
— Очень относительно.
— Ты в безопасности?
— Пока — да.
— Хорошо. Не говори сейчас, где ты, и слушай внимательно. У меня сегодня утром был обыск. Полиция. Ты понял, полиция, — на этом слове Гарик сделал ударение, — походили по квартире, заглянули в шкаф, в письменный стол, туды-сюды. Короче, вообще, считай, не искали. Потом арестовали компьютер. Теперь скажи мне... — он сделал паузу, — статья у тебя?
Гарик не окончил еще вопроса, но я уже знал, что должен ответить:
— Да, конечно.
— Отлично. Я позвонил кое-каким людям. Думаю, должно подействовать. Продержись до вечера и свяжись со мной часов в восемь. Но пока — не высовывайся.
Я повесил трубку и повернулся к Алине:
— БАМАД заставил старика вспомнить, что такое шмон в бараке. По-моему, он не в восторге и жаждет реванша. Дай Бог, чтобы его связи в верхних эшелонах этой блядской власти смогли нам помочь. Тем более, что почти наверняка обыск произвели и у меня. И, конечно, забрали компьютер...
— Илья, — Алина склонила голову на бок, — а не пора ли тебе поспать?
— Честно говоря, давно пора. Я просто с ног валюсь. К тому же, сделать я больше все равно уже ничего не могу...
— А может, хоть что-нибудь еще можешь?
— В смысле?
— Ну, поспать...
— Так, я же и собира...
— Со мной.
Алина подошла к дивану и стала переделывать его в двуспальную кровать. Пружины старой развалины застонали так, как будто в этот момент ее двуспальность уже во всю использовала по назначению пара горячих любовников, причем приближалась к завершающей стадии. Разложив диван, Алина подошла к шкафу и вытащила из него постельное белье. Я продолжал стоять возле телефона, перестав вдруг понимать, что я должен делать. Алина же закончила стелить постель и принялась неторопливо раздеваться.
— Предпочитаешь взять меня, не снимая формы? — поинтересовалась она, с усилием стаскивая с себя обтягивающие джинсы.
— Предпочитаю досмотреть до конца стриптиз, — нашелся я, — продолжайте, мадемуазель.
— Я знала, что тебе понравится.
Алина стояла передо мной в короткой белой маечке и голубых ажурных трусиках.
— Что сначала: верх или низ? — спросила она, переходя на шепот.
— Сначала — трусики. Так интереснее.
Я почувствовал вдруг, как гулко бьется мое сердце. По ногам прошла дрожь. Выгнув спину и глядя мне прямо в глаза, Алина взялась пальцами за резинку и медленно повела голубую полоску вниз. Полоска добралась до середины пути между пушистым каштановым треугольником и детскими мордочками коленок. Я дернулся вперед и, опустившись на ковер, осторожно перевел ее ноги в положение "на ширину плеч", как на школьных уроках физкультуры. Голубая полоска превратилась в узкую ленточку, создавая до сладости досадное препятствие на пути моих рук, лица, языка. Я свел ладони на мягкой прохладе алининой попки и, слегка подтолкнув ее к себе, вошел языком под каштановый холмик. Скрипичное адажио ее стона вступило сольной партией в хриплый аккомпанемент моего дыхания.
Сорвав с себя одежду так быстро, что это не успело создать паузы, я перенес Алину на диван. Его ехидный скрип, передразнивающий ритм наших движений, становился все сильнее. Алинин речитатив влился в партитуру: "Илья, милый, Илья!.." Сколько раз эти слова, вырывающиеся животным стоном из груди других женщин, которых моя мужская плоть переводила в дикое, первобытное, а потому неприличное состояние, — сколько раз эти слова заставляли меня морщиться от досады на безвкусную несдержанность слишком противоположного мне пола. И только сейчас, когда, задыхаясь и плача, их прошептала мне на ухо Алина, они отразились во всем моем теле лавиной неимоверной нежности. И впервые в жизни застонав от любви, я в изнеможении откинул голову на подушку.
XXXIV
...Мне снилась утренняя драка. На этот раз я показал себя большим молодцом, легко замочил двоих и принялся обрабатывать третьего. Я бил его головой о стенку и после каждого удара спрашивал: "Кто тебя послал?" "Военная полиция! — орал он в ответ. — Военная полиция! Откройте!"
Пьяный кураж от красиво выигранного поединка не выветрился и после того, как, очнувшись, я понял, что крики "военная полиция!" и глухие удары — не сон. Я шел к двери, натягивая по дороге штаны, и соображал, не разобраться ли мне с армейскими вертухаями так же круто, как я это только что сделал с оперативниками БАМАДа.
Пришедшие за мной переростки были в форменных фуражках, которых не носят ни в одном другом подразделении ЦАХАЛа, кроме военной полиции и раввината. В первый момент они отшатнулись, как будто дверь им открыл ветеран вьетнамской войны, опоясанный пулеметными лентами. А выглядел я и вправду, что твой Рембо: армейские штаны, накачанный торс, мужественно подбитый глаз. Впавший было в зимнюю спячку алинин попугай вдруг вспомнил, чему его так долго учили люди и, бешено забив крыльями, принялся орать балладу про любовника русской королевы. Сама Алина приподнялась на постели и даже не пыталась прикрыть наготу. На людей с оружием она реагировала страшным криком: "Не позволю!". Я испугался, что у гостей сейчас просто сдадут нервы, и они начнут стрелять в этот вертеп веером от живота.
— Кого ищем, ребята? — спросил я, как можно дружелюбнее.
Ребята поняли, что боя не будет, и заметно расслабились. Один из них, откашлявшись, произнес протокольным тоном:
— Мы разыскиваем рядового резервистской службы Илью Соболя, личный номер 4709964. Предъявите документы.
Темнить и отнекиваться смысла не было. В любом случае военная тюрьма предпочтительнее казематов БАМАДа. Я сказал им:
— Считайте, что нашли. Дайте только одеться. И нечего пялиться на даму! Хватит с вас и попугая.
Я подошел к дивану, прикрыл Алину одеялом и, нагнувшись, произнес ей на ухо: "Все отлично. Мне дадут от силы неделю. Не пытайся пока ничего предпринимать. Я выйду — сам разберусь". Затем я оделся, сунул в карман сигареты и направился к выходу. Возле двери я обернулся. Алина сидела на диване, закутанная до подбородка в одеяло. Губы у нее дрожали. "Я страшно люблю тебя", — сказал я, повернулся и вышел, предоставив эти сукам самим закрывать дверь. Надеюсь, по-русски они не понимали.