Страница 71 из 81
Майор молчал. Он снова стал немецким офицером Гансом Клосом, хотя нелегко было перевоплотиться в этот образ. Вскоре наступят сумерки, поручик Новак подвезет его к окрестностям Бишофсфельда. Далее уже чувствовался фронт — придется добираться без проводника. Клос потер ладонями шершавые щеки. Хорошо, что несколько дней не брился. Он должен быть заросшим, измученным и голодным. Ему необходимо выглядеть так, как выглядит человек, который уже много дней бродит по лесам, пытаясь выйти из окружения…
— Значит, нам ничего не известно о родственниках Ринга в Бишофсфельде? — переспросил он еще раз.
Полковник отрицательно покачал головой.
2
На одной из узких улочек, неподалеку от центральной площади Бишофсфельда, находилась аптека под вывеской «Аптекарь Густав Ринг». На площади теперь стоял польский танк, а перед зданием, в котором еще недавно располагался немецкий штаб, прохаживался солдат с орлом на каске. Из окон домов свисали белые флаги. Жители городка сидели в своих домах и с тревогой прислушивались к доносившимся с улицы звукам. Проезжали грузовики с солдатами, по мостовой грохотали артиллерийские орудия, танки, иногда звучали песни. Слова песен на незнакомом жителям языке казались грозным предвестием мести за преступления, совершенные гитлеровцами. На самом же деле солдаты чаще всего пели любимую песню мирного времени «За горами, за лесами танцевала Малгожатка с гусарами».
Инга Ринг стояла у окна и через неплотно закрытые шторы смотрела на солдат, проезжавших по улице. Тревожные мысли не покидали ее. Все солдаты выглядели одинаково суровыми. Стремились вперед, на запад, вглубь Германии, а их триумфальный победный марш был настолько уверенным и неотвратимым, что вызывал у немцев страх за будущее. Инга Ринг вдруг почувствовала себя настолько старой, что не захотелось больше жить. Ей было всего семнадцать лет, но за последние два дня она словно пережила личную катастрофу.
Во-первых, пришли они. Это было так неожиданно! Еще две недели назад она просто не могла в это поверить и потому сейчас особенно остро переживала страх и горечь поражения.
Незадолго до их прихода на несколько часов заехал ее дядя. Он привез письмо и сообщил, что отец Инги попал в окружение под Вроцлавом. Дядя ежеминутно поглядывал на часы и, даже не попрощавшись, выбежал из дома, как только подъехала машина с охраной.
Шенк, который после ухода ее отца в армию принял на себя аптеку, повсюду кричал, что победа Германии не за горами. Но с появлением первого же русского танка он снял со стены портрет фюрера и вывесил в окнах белые простыни.
Анна-Мария Элькен (может быть, до этого ее звали по-другому) закопала в саду свой эсэсовский мундир и объявила себя медсестрой из Гамбурга, на что имела надлежащие документы.
Старая кухарка Берта согласилась, чтобы Анна-Мария пожила пока у них. Только одна она верила в чудо. Над ее кроватью все еще висела небольшая фотография Гитлера. Вернее, висела до обеда, ибо фрейлейн Элькен, не спрашивая Берту, вечером сняла со стены фотографию фюрера и сожгла ее.
Казалось, что все, чем они жили столько лет, вдруг так неожиданно перестало существовать.
Инга Ринг никогда не забудет тех нескольких часов перед вступлением советских и польских войск в ее родной город, который до этого, по словам Геббельса, был неприступной крепостью Германии. Теперь здесь воцарилась тишина. О войне напоминали только полуобгоревшие дома, разрушенные артиллерийскими снарядами стены, намертво ставшие на перекрестках разбитые немецкие танки, орудия и машины. И белые флаги во всех окнах. Огненный вал линии фронта катился все дальше вглубь Германии. И только изредка слышались отдаленные глухие артиллерийские раскаты, напоминавшие, что война еще не окончена.
На улицах Бишофсфельда около домов толпились еще не освободившиеся от пережитого страха и трусливо ожидавшие решения своей судьбы немцы. Многие из них еще вчера носили мундиры национал-социалистской партии, фольксштурма или СА. Никто из них в тяжелое время не думал об обороне города, а только спасал свои шкуры. Местная функционерка национал-социалистского женского корпуса фрау Медель, в ярком платье, тащила из овощного магазина в подвал мешок с картофелем. А блок-фюрер НСДАП прохаживался важно, как на параде, но выглядел бродягой в своей залатанной старой куртке и изрядно поношенных ботинках.
— Что стало с немцами? — спросила Инга.
Шенк только махнул рукой и молча отошел от окна.
По вроцлавскому шоссе тянулись колонны советских и польских войск. Загоревшие и почерневшие от порохового дыма и дорожной пыли, с суровыми лицами, с оружием, готовым к бою, солдаты уверенно двигались на запад. Улицы городка были безлюдны, дома наглухо закрыты. Потом появился первый танк. Он остановился на середине центральной площади. Инга видела, как поворачивается его башня с орудийным стволом.
Ночь прошла без сна, в страхе ожидания и неизвестности. Слышались топот сапог по каменной мостовой, автоматные очереди, голоса на чужом языке. Берта, Шенк, Анна-Мария и она, Инга, боясь зажечь свет, закрылись в большой комнате. Разговаривали тихо, почти шепотом, настолько были перепуганы неожиданными поражением немецкой армии, что не осмеливались встать и подойти к окнам или дверям.
Инга подумала, что совсем недавно немцы были на Украине, в Польше, ходили днем и ночью по улицам городов и сел, чувствовали себя господами. А теперь… Эти мысли не приносили ей облегчения, напротив, вселяли неуверенность и страх.
— Почему все так случилось? — прошептала она. — Ответьте, что произошло с нами, немцами?
Все промолчали. Анна-Мария беспрерывно курила, нервно ходила по комнате и наконец осмелилась подойти к окну.
— Будьте осторожны, фрейлейн, — с беспокойством предупредил Шенк, — могут заметить.
Утром Инга выбежала в сад. День был ясный, солнечный, по-настоящему весенний, вершины гор в эту пору красочны, величавы. Она заглянула в беседку, где любила когда-то сидеть и мечтать, и вдруг остановилась как вкопанная. Крик замер на ее губах. На земле лежал Марта. Платье женщины было разорвано, а левая рука перевязана тряпкой. Когда Инга наклонилась над ней, Марта открыла глаза.
— Марта, Марта… — прошептала девушка, не веря себе. Она виделась с Мартой каждую неделю, по воскресеньям бегала к ней в замок Эдельсберг, где в одном из флигелей в уютной маленькой комнатке чуть ли не со дня своего рождения жила Марта. Когда-то, во времена, которых Инга уже не помнила, муж Марты был управляющим имением графа. Затем муж умер, а Марта осталась на правах вечной нахлебницы. И когда граф с семьей покинул замок и уволил всех слуг, она единственная не пожелала выехать, несмотря на приближение фронта. Ей просто некуда было ехать. Инга просила ее, чтобы она переселилась к ним в дом, ибо Марта была дальней родственницей Рингов, но Марта не захотела этого и осталась в замке. Она слишком привыкла к своей небольшой комнатке во флигеле.
— Поляки, — прошептала Инга, — тебя ранили поляки. Сейчас заберем тебя домой и сделаем перевязку…
— Только не к вам, — тихо ответила Марта. — Не хочу к вам.
Инга не понимала, почему Марта отказывается. Подумала, что, может быть, она бредит или настолько пришла в себя, что имеет силы вернуться в замок.
— Девочка моя, — прошептала Марта, — никто не должен знать, что я была здесь. Слышишь, никто, кроме тебя, милая Инга.
И потом Инга узнала самое страшное. Марта с трудом, нескладно и сбивчиво, повторяя по нескольку раз одни и те же слова, рассказала ей все. Это не поляки стреляли в нее. Стрелял полковник Ринг, дядя Инги, тот самый Ринг, которого Марта знала почти с детства…
А было все так. Пополудни Марта услышала рокот моторов. Стоя в дверях флигеля, она приготовилась к худшему, ибо подумала, что это русские или поляки. Однако старушка увидела немцев. Они выпрыгивали из грузовика, а из легковой автомашины вышел офицер, которого Марта сразу же узнала — это был полковник Ринг. Она хотела пойти ему навстречу, но заколебалась, не зная почему, и осталась стоять на пороге, хотя интуитивно чувствовала, что здесь что-то не так, и только машинально попятилась вглубь темного коридора.