Приятели

Приятели, кто с мешком на плече, кто с подвешенной торбой, продвигались гуськом. Они были довольны очень многим, тем, что у них над головой полоса ясного неба, тем, что они так далеко зашли в такой темный лес, и тем, что они идут туда, куда идут.

Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, идут гуськом, что они несут, кто на спине, кто сбоку, питье и пищу, что они то спотыкаются о корень, то попадают ногой в яму с водой, крича: «Ах, черт!»

Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, совсем одни, что в вечерний час они затеряны в безмерности нечеловеческой, за много тысяч шагов от ближайшего человека.

Они были довольны тем, что вместе поорудовали и вместе собрались в одном и том же уголке земли, чтобы об этом вспомнить.

— Эй, Бенэн!

— Что?

— Скажи, а ты нам не наврал про этот лесной домик?

— Наврал? У меня в кармане ключ.

— Да… а это не просто какая-нибудь сторожка?.. или шалаш из веток?

— Нет, старик, настоящий дом, лучшее, что может быть в этом роде… Я его знаю… я его видел только снаружи… он одноэтажный… но поместительный… три или четыре окна по фасаду… говорят, отличная обстановка… большой камин, с запасом дров… стол, скамьи, стулья… и полный набор кухонной посуды. Чего вам больше? Имеется даже кровать, для тех, кого потянет на боковую.

Вопрошавший заявил, что он удовлетворен, и все принялись воображать себе этот лесной домик.

Несколько минут они молчали. Небо, казалось, становилось все яснее и удалялось. Темнота справа и темнота слева стремились слиться. Сжатая между ними тропинка мало-помалу теряла свой свет.

— Бенэн!

— Что?

— Ты уверен в дороге?

— Вполне!

— А то мне кажется, что мы лезем все выше и выше. Ты не собираешься устроить нам бивуак на горе?

— Я же говорил тебе, что дом на самом склоне Тестуара, на высоте тысячи двухсот пятидесяти или тысячи трехсот метров… Туда не доберешься, сев на собственные салазки и катясь вниз.

В самом деле, подъем становился довольно крут. Уже не видать было, куда ставишь ногу, и спотыкались на каждом шагу. Потом, воды было все больше и больше. Повсюду журчали невидимые струйки.

— У меня промокли носки.

— Просушишь у огня.

— Не брани эту воду! Когда ты ее попробуешь, ты другое скажешь. Это тебе не пипи из-под крана! Мейгальские скалы придают ей совершенно бесподобный вкус.

— Когда у меня вода в сапогах, мне наплевать на ее вкус.

Подъем был так тяжел, что вереница начала распадаться. Каждый выпутывался сам по себе и как умел среди колючек, пней и ям. Старались не разбить бутылок и тарелок. Сами люди были не так важны.

Бенэн остановился:

— Не надо разбредаться!.. А то потеряем задних!.. Это было бы ужасно. Все здесь?

Отставшие подошли.

— Четыре… пять… шесть… А Мартэн? Где Мартэн?

— Да! В самом деле!

— Омер, ты шел предпоследним… Куда ты девал Мартэна?

— Да он еще три минуты тому назад шел за мной… я думал, что он идет следом.

— Ах, бедняга! Может быть, он упал или потерял нас из виду… там был небольшой заворот.

Все принялись кричать:

— Мартэн! Мартэн!

Сердца у них бились часто; горла у них сжимались. Им вдруг стало очень тяжело.

— Мартэн! Эй! Мартэн!

— Постойте!.. Я спущусь немного… А вы продолжайте кричать!..

Омер, скатываясь с откоса, скоро исчез в листве. Время от времени приятели издавали клич. Лесюер положил мешок на мшистый утес.

— Вот они!

Это был Мартэн, а за ним Омер, словно собака, ведущая назад барана.

— В чем дело, старина? Что с тобой случилось?

— Ничего серьезного, скажи?

Его хлопали по плечу; на него смотрели с нежностью. Он улыбался, но губы у него явно дрожали, а миндалины глаз были немного расширены. Наконец, он произнес голосом ребенка, который пережил испуг:

— Вы шли скорее меня… Я отстал… А на повороте я ошибся… Там была прогалина… Я думал, что это и есть дорога…

— Да, я его нашел в самой чаще. Он стоял на месте. Не знал, как быть. Бедный старик!

— Он, может быть, устал. Мы ему разгрузим мешок!

— Спасибо… нет, нет!

Ты нас напугал… и ты пойдешь впереди, между Бенэном и Брудье. Твой бывший министр за тобой посмотрит.

Стол решили вынести наружу, на самую середину лесной дороги, проходившей перед домом.

— Так будет привольнее; и очистятся подступы к камину.

Юшон взял на себя кухонные операции. В этой области он обладал некоторыми познаниями. Но для черной работы ему нужны были помощники.

Омер и Ламандэн отправились за растопками. Бенэн и Лесюер достали воды из небольшого естественного бассейна, притаившегося в двадцати шагах под брусничником, и положили в него бутылки шипучего Сен-Перэ, чтобы их остудить. Брудье в безупречном порядке располагал тарелки, стаканы, вилки и ножи, а Мартэн на корточках у камина чистил картофель.

— О! Посмотри, как ты чистишь! Это саботаж! Ты половину срезаешь! А у нас всего пятнадцать картошек.

Впрочем, Юшон стонал беспрерывно:

— Как вы хотите, чтобы у меня что-нибудь вышло! У меня нет того, что нужно! Для телятины «Верцингеторикс», коей рецепт пришел мне в голову сегодня ночью во время бессонницы, требуется куча ингредиентов, которых мне не хватает. Дай мне коньяк! Ах, если бы вы были молодцами, вы бы воспользовались последними лучами заката, чтобы поискать мне кое-какие пахучие травы…

— Вот тоже выдумал!..

— …Чуточку тимиана, веточку богородской травы, листик мяты и крошечку укропа. Да, Брудье, ты не понимаешь важности этих деталей. Тем хуже! Моя телятина «Верцингеторикс» останется черновым наброском.

Пир начался, как только Юшон счел возможным ослабить надзор за своими кастрюлями. Приятели, не сговариваясь, сели так, как всегда садились, когда собирались вместе: Юшон, Бенэн, Лесюер, Ламандэн в середине стола, Брудье, Омер и Мартэн по краям.

Уже ночной ветер долетал из леса и блуждал вдоль дороги. И порой все ветви разом издавали один из тех шорохов, которые так много обещают сердцу. Потом ветер стихал, ветви умолкали; самый очаг в доме, казалось, замирал. Тогда светили только звезды; слышны были только сверчок и соловей.

Приятели начали с колбасы, окруженной сардинами. Два литра столового погибли в этой первой стычке.

Третий исчез, пока Юшон ходил за сосисками.

Таковые явились связанными попарно, как гости на свадьбе. Им дали понять, что сейчас шутить не время.

Но возник довольно оживленный спор. Юшон утверждал, что к сосискам лучше подходит Сент-Эмилион, чем Барзак.

— По правде сказать, диссонанс все-таки получится. Я знаю только несколько бургонских, которые были бы здесь вполне уместны, или еще хорошее мюнхенское пиво. Сент-Эмилион только меньшее из зол. Но Барзак был бы ошибкой. Сосиска, не будем этого скрывать, обладает вкусом наивным и в то же время грузным. Я бы вас не уважал, если бы стал доказывать, что она требует красного вина. А кроме того, Барзак мне совершенно необходим, чтобы эскортировать мою телятину «Верцингеторикс».

— Это другое дело. А что касается сосиски, то ты попал пальцем в небо. Вкус сосиски надо подстегивать, я бы сказал даже — подкалывать, иначе он распускается, разваливается. Я бы сравнил его с коровой. От Сент-Эмилиона он окончательно оскотинится.

Из затруднения вышли, выпив по бутылке того и другого.

Телятина «Верцингеторикс» заняла внимание больше чем на четверть часа. Юшона за нее весьма хвалили; но он был все-таки немного обижен. Он ожидал отзывов более разработанных, более технических.

А ограничивались словами, вроде:

— Ах, очень хорошо, действительно!

Или:

— Замечательно! Поздравляю тебя!

Или пошлой шуткой:

— Если Верцингеторикс был всего-навсего бронзовым человеком, то эта телятина — золотой телец.

Скоро обнаружились первые признаки опьянения. Между тем выпито было пока только восемь бутылок, немногим больше бутылки на человека.

Но три литра столового, не говоря уже о том, что вино весило градусов двенадцать, тяжело обрушились на почти пустые желудки. Затем три Сент-Эмилиона и два Барзака образовали предательский союз.