Лёд и порох

В общем, я часа два проворочалась, поминутно вскакивая и прилипая к окну ванной, откуда можно рассмотреть свечу за стеклом той самой комнаты, а потом плюнула, взяла в охапку пару одеял, подушку и постелила себе прямо на полу у двери детской. Увидят — и ладно. И его хриплое свистящее дыхание оказалось лучшим снотворным. А то, что утром бока отваливались — мизерная цена за чудо.

— Михаил Борисович! — я тронула его за плечо еще на рассвете. Растрепка, в одной ночнушке, с опухшими со сна глазами, я так боялась, что все это — лишь мираж.

Он пристально смотрит на меня. Мне очень хочется думать, что хоть немного рад встрече.

— Вы простите меня. За все, что не так.

Впервые после воскрешения сам дотрагивается до моей мокрой щеки. Малодушно, конечно, паниковать на глазах у пациента, но я не смогу жить дальше, если он меня не простит. И за тот взрыв, и за то, что произойдет сегодня.

— Я так боюсь. — шепчу ему на ухо. Даже возвращаться из будущего легче было.

Пациента с утра не кормили, да и самой кусок в горло не лез, но Люська заставила выпить кофе с молоком и сожрать что-то калорийное. Сладкое, по-моему, но даже если бы дала коровью лепешку — я бы не заметила. Меня не трясло только потому, что я была приморожена ужасом.

Оперировали его прямо с утра, дабы не сбежал. Закрыли дом, обложились всеми запасами медикаментов, помолились и включили лампы. В лаборатории дух вышибало хлоркой, которой Люська собственноручно накануне оттирала все, включая потолок, но меня даже запах не отвлекал от животного ужаса. На столе под белой простыней лежал человек, которого я неделю назад оживила для себя, а сейчас имею шансы окончательно угробить. Люська с утра побрила его, обнаружила много нового и неприятного под щетиной, долго ругалась. А я смотрела на его гладкое лицо и это было так необычно — он выглядит намного моложе, но непривычнее.

- «Ну что, понеслись? — сказали куры и поднатужились» — захихикала моя сестра.

Семь часов спустя дрожащими руками я разливала вторую бутылку вина, но не брало вообще. Да и первую, признаться честно, я больше проливала, чем пила. Все-таки к хирургии я не приспособлена. Зато Люся блаженно вытянулась на кушетке кабинета и воспользовавшись моим состоянием закурила сигару. Из графских запасов, между прочим.

— Не дрейфь, подруга, прорвемся. Пульс у него хороший. А когда кто-то так сильно кому мешает — завсегда выкарабкивается.

Я провела рядом с ним первые тридцать часов. Приходя в сознание, он морщился от боли, но покуда мог терпеть, только касался ладони. Когда мучение становилось невыносимым, сжимал мою руку и я делала укол. Иногда губы уже серо-белые, а терпит.

Вообще операция дала сногсшибательный эффект — свист и клокотание исчезли. В первый момент я испугалась, что он умер, но сияющие поверх хирургической маски глаза сестры успокаивали. И хотя поначалу пациент дышал только ртом, это было уже совсем другое дело. Рискованно было объединять ушивание стомы и перемещение носа в одну неделю, зато он сможет снова по-человечески есть, а не заливать бульоны и воду через зонд, так что мы вновь будем трапезничать вместе. Потом.

Глаз заплыл багровым кровоподтеком, все выглядит намного хуже, чем накануне, так что я не была уже уверена в правильности этого шага, зато Люська — бодрее январского утра.

— Дыхание хорошее, динамика замечательная, и Вы, Михаил Борисович, еще нас всех погоняете. — Ой, до чего же ты права.

На третий день после операции заявился граф, бледный, губы плотно сжаты, во взоре решительность и смущение.

— Ксения, нам нужно серьезно поговорить, — бросил он и ринулся вверх по лестнице прямо в Люськину спальню. Эту ночь она провела рядом с пациентом, обманом подсунув мне снотворное, и теперь отсыпалась, так что встретила гостя плохо. Походя извинившись, родственник провел полную инспекцию второго этажа, осмотрел кабинет и мою спальню. Ванную, и ту вниманием не обошел.

— Где? — тяжелым взглядом буравит меня на лестнице, потому что сейчас я наслаждаюсь каждой секундой ситуации. Беспокойно тебе, верно?

— Кто?

— Тюхтяев твой, кто еще?

— На Большеохтинском кладбище же, Тихвинская дорога, первый ряд. — я тоже умею держать лицо.

— Не юродствуй. — он тяжело опустился в кресло. — Я имел беседу с доктором Сутягиным.

Молчу.

— Ты должна понять. — ох уж этот высокомерно-снисходительный тон.

Ни хрена я тебе не должна. Интересно, если вслух сказать — услышит? Или и по взгляду прочитает — мозгами же его Господь не обделил.

— Ты же видела его. — и в глаза строго смотрит.

— Разве? — поднимаю бровь.

— А кто окно разбил, полдома переворошил и платок свой потерял? — он протягивает мне кусочек батиста со знакомой монограммой. Это я зря, конечно, улики за собой стоит прибирать. — Думаешь, у него там проходной двор для рассеянных барышень?

Беру платок и убираю в карман. Но выражение лица не меняю, потому что как-то резко вспоминаю все свои эмоции от первого визита в ту сторожку.

— Да я понимаю, что сердишься. — тихо произнёс он. — Думаешь, легко было тебе в глаза смотреть? Видеть, как ты убиваешься.

— Но Вы же смотрели и видели. — и это только первый упрек. — Год смотрели.

— Ксения, я слово дал. Ты, женщина, хоть понимаешь, что это — слово чести? — а ведь он так устал, морщинок новых полно, тени под глазами.

— Понимаю.

— Он руки на себя наложить пытался. Сутягин все равно больше года не дает. Куда тебе дважды его хоронить? И мы договорились, что я тебе не говорю, а он будет жить сколько Господь даст. — глухо произносит он, уставившись на носки своих роскошных туфель.

Гость у нас еще и с суицидальными наклонностями! Приглядывать придется внимательнее.

Разливаю по бокалам вискарь. Щедро так. Приветственно поднимаю свой и опрокидываю внутрь. После четвертого глотка уже и не обжигает.

— Что ты натворила? — тихо спрашивает граф.

Еще несколько минут молча смотрю на него, пытаясь понять, что хочу сделать. Мстить? Это вдруг показалось настолько мелким, глупым, детским порывом. Чуть пошатываясь от не вовремя нахлынувшего опьянения, двигаюсь вглубь третьего этажа. Граф и забыл, что у меня есть еще одно, обычно закрытое крыло.

Он ошеломленно смотрит на мумию, опутанную бинтами с трубочками, торчащими из ноздрей, которые, наконец, вернулись на положенное место. Стому Люся закрыла, поэтому спал он очень тихо. Сама по сто раз перепроверяла, дышит ли.

— Ч-что с ним теперь? — граф не очень уверен, что это лечение от прежних травм.

— Как новенький, конечно, не будет, но, возможно, сможет нормально дышать и разговаривать. — шепотом отвечаю я. — Позже.

Бывали минуты, и Николай Владимирович проклинал тот день, когда сосредоточенный и вопреки обыкновению неулыбчивый старший сын появился на пороге Вичуги с просьбой о благословлении. Урезонить и отговорить от брака с бесприданницей из глухой провинции не получилось. Про сожительство с купцом он узнал уже позже, а вот самоубийство родителя сразу представлялось огромным пятном на биографии. Петр отказался от доходов с имущества на время брака, от наследства и был готов пожертвовать титулом. Так и твердил, что Отечеству служит, за что получает достаточное жалованье, а жены другой не надо.

Часть мебели в кабинете пришлось потом поменять, но граф впервые сдался перед этим сопляком. Да и сопляком ли? Вон какой стоит, спокойный, выдержанный. На деда похож.

После свадьбы эту гусыню длинношеюю привез в Вичугу и последние надежды рухнули — не умница-красавица, зато вцепилась в Петьку клещом. К этому моменту граф Татищев уже вызнал о ней всю подноготную, и купеческую подстилку в доме терпеть не стал. Саднило до сих пор, что с сыном расстался плохо. Кабы знать…

Последнее письмо от Пети граф едва не сжег. Чудом удержался, и потом глотал слезы. Ни словом не упрекая, сын просил позаботиться о его вдове. В Самаре граф ее даже не узнал — высохшая до костей, с огромными синяками под глазами, она выглядела хуже покойника. Позже, из переписки с армейскими чинами он узнал много нового о ее самоотверженности и мужестве в тяжелое время, но не поверил. И когда жгли ошибки сына — тоже не верил. Для аристократки слишком жесткая, для дряни — слишком наивная. Не вписывалась ни в один знакомый графу типаж.