Один зеленый цвет

- Уедете, хозяин?

- Да, Джозеф. Ничего другого мне не остается. Такова воля всех, без изъятия, отцов и матерей Балликонлана. Не говоря уж о столпах города.

- Вы же не сделали ничего дурного.

- Выходит, что сделал, Джозеф, сделал, сам того не желая. Мне казалось - мой прямой долг организовать тут хор, чтобы молодым прихожанам было чем заняться на досуге. Но я не заручился поддержкой важных лиц, патриотов и священников, а они не дадут затеять ни одного дела, не убедившись, что план его начертан на бумаге ирландского производства, с шестой заповедью вместо водяного знака. Мерфи, к примеру, считает, что у него монополия на патриотизм. Он чистосердечно верит, что наши предки разгуливали не в штанах, а в юбках и когда не записывали стихами посещавшие их видения {Имеется в виду эшлинг (видение), классический жанр ирландского фольклора.}, играли в гэльский футбол. Эта эрудиция далась ему нелегко. Что станется с ним и его прихвостнями, если народ предпочтет всему этому оперетту и крикет? Он и ему подобные узрят здесь измену национальной идее, ибо кто, как не Мерфи, есть наш национальный идеал? Отец Финнеган полагает, что сумеет привести статистику рождаемости в соответствие со статистикой браков, если будет неусыпно гонять парочки метлой добродетели из-под наших национальных кустов. Любая попытка ему возразить приравнивается к бунту против католической церкви, ибо католицизм начинается и кончается отцом Финнеганом. Каждый священник сам себе папа. А если копнуть поглубже, окажется, что наши парни и девушки не верят ни в того, ни в другого и как нельзя лучше доказывают это своим поведением, стоит им уехать отсюда куда подальше, каковому примеру и я собираюсь последовать. И если уж Гэльская лига и впрямь собирается приохотить любовные парочки к национальному идеалу прямо под кустами, я могу подбросить им девиз: "В юбках парням куда сподручнее". Боюсь только, отцу Финнегану это придется не по вкусу.

Перселл перевел дух и улыбнулся: он говорил, просто чтобы выговориться. В глубине души он был жестоко оскорблен - такого поворота событий он никак не ожидал.

И Джозеф в последний раз приступил к ежевечернему ритуалу. В сгущающихся сумерках он накачивал керосиновую лампу до тех пор, пока на кухне не послышалось ее наводящее дрему гудение, под которое так хорошо думалось, - привычный, незаметный фон их вечеров.

- Я уеду с вами, хозяин, - заявил он.

План уже был готов. Он сложился у Джозефа сам собой, легко и без натуги, пока он накачивал лампу. На Джозефа снизошел покой. Джозеф стоял перед своей гигантской тенью, заполонившей всю стену позади него, и, устремив взгляд в одну точку, обдумывал детали, заячья губа торчала из-под носа наподобие желоба.

- Куда ты поедешь?

- Да я бы поехал погостить к одному человечку. Вот только чемодана нет, вещички положить не во что.

- Возьми один из моих.

- Какой, хозяин?

- Бери любой, какой приглянется. У меня они все как на подбор, один хуже другого. Слава богу, мы с тобой путешествуем налегке.

- На этот раз налегке не выйдет, хозяин.

Перселл пропустил мимо ушей слова Недоумка - тот нередко нес всякую невнятицу. Едва Перселл ушел спать, как Джозеф принялся за дело. Он достал из тайника бомбу, разобрал ее на части и разглядывал каждую деталь по отдельности до тех пор, пока в памяти не всплыли забытые за давностью лет операции, за которыми они проводили ночи напролет в те незапамятные времена, когда он помогал брату, - брат сражался за Новую Ирландию, а ее нельзя было построить, не взорвав ко всем чертям Британскую империю. Потом Джозеф притащил на кухню три чемодана и, решив, что облезлый зеленый с четко выведенными на нем краской загадочными инициалами С. Д. лучше всего подходит для его целей, положил бомбу в него. Наутро, пока он сносил один за другим три чемодана к подножью взгорка, где его поджидал в своей запряженной заморенной лошаденкой полуразвалившейся пролетке Патрик Хеннесси, он успел поставить механизм бомбы на десять часов. По его расчетам, в это время вся шайка в полном сборе будет пировать в гостинице.

- Вот эти два - хозяйские, - втолковывал он Хеннесси. - Их оставишь на вокзале, в зале ожидания внизу.

- Идет, - сказал Хеннесси.

- А вот этот, - сказал Джозеф, - ты уж не в службу, а в дружбу...

- Ладно, - сказал Хеннесси.

- ...по дороге на вокзал завези в гостиницу.

- Это что, кого-нибудь из тех шишек чемодан?

- Да нет, это одного дублинца, он сегодня будет там на обеде. Засунь чемодан в угол за пианино: я его предупредил, что чемодан будет там.

Хеннесси - а он знал толк в увеселениях - сказал:

- Небось фокусник приезжает?

- Он самый, - сказал Джозеф. - Я сегодня спозаранку поднес ему чемодан.

- Вижу, Джозеф, ты времени не теряешь - снова за старый промысел взялся.

- Угу.

Хеннесси доверительно склонился к нему:

- Вот ты мне скажи, этот твой, что там на взгорке...

- Это ты про кого?

- Про кого, про кого? Про учителя, про кого же еще? Так вот, ты мне скажи...

- После скажу... Вечером, пусть только поезд уйдет, и я тебе все выложу, как есть, без утайки... Только смотри чемодан пристрой в точности, как я тебе наказывал...

- Пристрою, не беспокойся... Видал, как сегодня поутру с памятника простыню сдергивали? А уж народу сколько в город понавалило на него посмотреть, помереть мне на этом месте, если вру.

- Им бы на такой случай лучше подальше от города держаться, - окрысился вдруг Джозеф.

Патрик Хеннесси оторопел, лоб у него пошел складками.

- Такого супротивника, как ты, днем с огнем не сыскать, - сказал он и хлестнул лошаденку кнутом.

V

Памятник - мужская фигура, свежевысеченная из камня, - не без угрозы устремлял свое тонкое копье на вполне мирные домишки напротив, подле которых играла в шарики ребятня и дворняга упоенно чесала свое лохматое пузо. Перселл на минуту задержался у памятника. Рядом на скамейке Майкл Ханниган по прозвищу Пережиток (кроме них двоих, взрослых на площади не было) посасывал в свое удовольствие трубочку, греясь под угасающим июльским солнцем.

На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо флаги, бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине над его головой реяли трехцветные знамена, полоскались огромные стяги, грозно возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается", "Боже, благослови папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи - шла подготовка к банкету. Издалека, с ярмарочной площади, доносился рев усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла еще острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию в этот вечер - вечер, когда должен был состояться спектакль, вечер его окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться по городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества нахлынуло на него с особой силой. Проулки ближе к станции тоже опустели, казалось, равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на зеленой скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил сигарету и снова и снова в мельчайших подробностях стал проворачивать в уме все случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут.