Страница 14 из 208
Эсэсовский адъютант фюрера Отто Гюнше собственноручно сжег тела главных врагов Ильи Григорьевича — Геббельса и Гитлера — в саду рейхсканцелярии, о чем часто рассказывал приятелям Хартманну и Графу, сидевшим с ним вместе в советском плену. В это событие Илья Григорьевич внес свой вклад — он призывал к их уничтожению, но, как ни странно, он ничего не писал о самоуничтожении. Тем ни менее Германия уничтожила сама себя. Всемерно способствуя разгрому фашизма в мировом масштабе, Эренбург теперь тоже попал в положение мавра, который сделал свое дело и должен добровольно удалиться.
Неприятная ситуация! Охоту за ним поведут другие люди, поведут неоткровенно, тайно, постепенно расширяя дознавательную базу, опутывая раскатистую, знаменитую и трудно забываемую фамилию сетью зловещих и недостоверных слухов. Несмотря на то что обвинения фюрера, рейхсминистра пропаганды и Георгия Александрова были примитивны и рассчитаны на людей, чей ум пропитала ядовитая и завистливая злость, они оказались живучи. А ежовский, бериевский, абакумовский, с рюминскими добавками, компот получился куда более сложным и опасным по составу. После крушения коммунизма Эренбурга долго не издавали, эксплуатируя лишь название повести «Оттепель».
Издание «Черной книги», посвященной Холокосту, в России до сих пор не осуществлено. Лубянское досье не опубликовано. А ведь оно есть, не может быть, чтобы его не существовало. И Эренбург не мог не знать, что его фамилия все чаще и чаще звучала в кабинетах на площади Дзержинского. По воле Сталина — и никак не иначе! До тех пор звучала, пока маленького росточка человек, сухорукий и узколобый, с рытыми оспинами на лице, оставался у руля.
А жизнь возле лагеря неподалеку от Софиевской площади и Фуникулера становилась иной — новой, более свободной и спокойной. Человек у руля уже не мог до нее дотянуться. И немцы постепенно превращались в наших соседей. Читали письма от фрау и киндер, показывали фотографии тех же фрау и киндер, смеялись и похлопывали мальчишек по плечу. Ежедневные беседы и всякие там тары-бары-растабары с пленным печником Флавианом я описал в одной из первых повестей. Угощал я его блинчиками с патокой, сырниками и портвейном «Рожевий», то есть «Розовый». И с какой яростью цензура и всякие редакционные начальнички набрасывались на меня, Флавиана, повесть и тех, кто нам позволил перешагнуть порог издательства!
Нет, не одни крестьяне обладали добротой и отзывчивостью, не одни они увидели в бывших врагах людей, не одни они надеялись на мирную жизнь. Ни в чем им не уступали и мы, хотя Хартманны, графы, баркгорны и всякие батцы с бонами обрабатывали наши головы, несчастные и доверчивые, фугасами и пулеметными очередями так, что и сейчас ночью не заснешь. Они нас так, а мы, и в частности я им — иначе, потому что мы — другие, и в частности я — другой.
Пролог завершен. Сценическая площадка очерчена. Главные герои представлены. Сложность личности Эренбурга заявлена, а это самое трудное. Вперед!
ЧАСТЬ 1
В сибирских Афинах
Эти две книги связаны незримыми нитями не только потому, что они близки географически и вышли в свет в один и тот же год. Одна, правда, писалась в Париже, вторая создавалась в Москве. У первой единственный автор: Эренбург, у последней — тридцать шесть мерзавцев, среди которых оказались, к сожалению, и заблудшие души. Обе посвящены индустриализации. Прислушаемся к первой — парижской выделки:
«У людей были воля и отчаянье — они выдерживали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали. Десятник Скворцов привез сюда легавого кобеля. Кобель тщетно нюхал землю. По ночам кобель выл от голода и от тоски. Он садился возле барака и, томительно позевывая, начинал выть. Люди не просыпались: они спали сном праведников и камней. Кобель вскоре сдох. Крысы попытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним под землю, где тускло светились пласты угля. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. Таракан, догадавшись, что не найти ему здесь иного прокорма, начал кусать человека».
Еще несколько фрагментов, дающих общую картину происходящего на Кузнецкстрое, в нескольких десятках километров от Томска — сибирских Афин и от тогдашнего Сибчикаго — Новосибирска.
«На стройке было двести двадцать тысяч человек. День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семья спала на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытаясь оградить свои ночи от чужих глаз, и бараки казались одним громадным табором. Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил — перед ним была лютая сибирская зима, и он знал, что против этой зимы бессильны и овчина, и вера. Земля покрылась волдырями: это были сотни землянок».
Как там спали, ели и плодились, Эренбург не пишет. Но можно легко представить.
«В тифозной больнице строители умирали от сыпняка. Умирая, они бредили. Тот бред был полн значения; таинственные микробы давно сжились с революцией. Умирая от сыпняка, люди еще пытались бежать вперед. На место мертвых приходили новые.
Однажды рухнули леса. Инженер Фролов и двадцать строителей обсуждали сроки работ. Настил не выдержал. Люди упали в ветошку и задохлись. Их торжественно похоронили».
Подобными картинами начинался впоследствии знаменитый роман Эренбурга с библейским названием «День второй». Сталин в молодости читал библию, и слова «день второй» были для него наполнены важным и таинственным содержанием.
«И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды.
И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.
И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день вторый».
Происходило сотворение мира. Сталин пропустил роман в печать. Он не сделал никаких замечаний. Отругал Эренбурга Каганович. Он надеялся, что автор исправится.
Так начиналась кошмарная сталинская индустриализация. Так начиналось социалистическое бытие.
Откроем наугад роман ближе к середине. Без любви романов не бывает. Вот как создавалась мораль нового строя:
«Зимой на стройке любовь была бессловесной и тяжелой. Ванька Мятлев привел как-то в барак смешливую Нюту. Нюта не смеялась. Она робко глядела на спящих людей. Сосед Ваньки, рыжий Камков, не спал. Он почесывал голый живот и сквернословил. Ванька боялся, что Нюта уйдет, и шепотом приговаривал: „Только на четверть часика!“ Потом Ванька прикрыл их головы пиджаком. Они не могли запрятать свою любовь от людей, но они прятали свои глаза. Это было воспоминанием о стыде. Сильней стыда была страсть. Ванька сказал: „А теперь тебе пора домой!“ Нюта закуталась в овчину и убежала. На постройке ГРЭС’а, возле чадных жаровен, по ночам скрещивались руки, спецовки, юбки и сапоги. Люди любили жадно и молча. Вокруг них была жестокая зима. Они строили гигант. Они хлебали пустые щи. Они не знали ни нежности, ни покоя».
Нюта красивая девушка, с крутой и смуглой грудью. Почему ее постигла такая судьба?
А вот что мы читаем в одной из последних глав:
«Засыпало землей четырех землекопов. Резанова откопали живым. Тарасов его спросил: „Куда же вы, дураки, полезли?“ Резанов не ответил. Он молчал час, два. Иногда он хватался за голову и начинал мычать. Пришел доктор и сказал, чтобы Резанова тотчас же отвезли в лечебницу. Тарасов насупился: „Вот тебе — человек языка лишился! Не хочу я здесь работать! Это не работа, это черт знает что!“ Панасенко ему ответил: „Что же, если ты приехал за длинным рублем, уезжай. А я останусь. Я приехал сюда, чтобы строить“».