Рыба

- Где достали? - спросила мама.

- Бабка, - коротко ответил дед. - Ты меня слушай. - Он подтолкнул зятя под локоть. - Моя экспозиция показывает весь путь истории от генеральских обоев до наших дней. Вот обои, которые мы с бабкой наклеили в двадцатом году. - Дед подвел их к рамке, выкрашенной в красный цвет. Гуашью покрасил, чтобы, как говорится, выделить. Первые советские обои!

На тонкой, почти газетной бумаге на розовом поле темнели черные виньетки, составленные из серпа, молота, наковальни и колосьев. Виньетки чередовались с алыми розами.

- Красиво, - сказал отец.

- Красиво. И краски не выцвели, хоть и бумага плохая.

Мама прошлась глазами по дедовой экспозиции, по обоям ковровым, сатинированным, на тисненой и меловой бумаге. Вдруг она побледнела и каким-то торопливым и неровным толчком подалась к одной рамке. На обоях были изображены пальмы, ротонда и белый пароход.

- Они у нас в блокаду были, - сказала мама неестественно звонким голосом. - Я их как сейчас помню.

- Да, - кивнул дед. - От них и сегодня пахнет блокадой, они же были законсервированы...

Женька глядел на побледневшую маму и пытался представить, что она думала тогда, будучи совсем маленькой, когда рассматривала эти пальмы и пароходы. Она угасала, а пароходы плыли по стенам туда, где хочется побывать каждому ребенку, - в теплое цветочное счастье, где хрустальные волны вздымают улыбающихся дельфинов, порхают летучие рыбы, где в подвижном кружеве теней и солнечных бликов возле красных кораллов стоит лупоглазая луна-рыба.

Женька поймал мамин взгляд и, как бы заслоняясь от возможной иронии, напустил на себя выражение вежливо-созерцательное, как если бы разглядывал доселе не расшифрованную этрусскую письменность.

* * *

Женькин отец Игорь Николаевич напросился с рыбачьей бригадой в залив к ставным неводам. Залив отгорожен от моря песчаной косой, вода в нем пресная - рыба водится речная: судаки, лещи, язи - вкусная толстоспинная рыба. Она шевелилась на дне баркаса, тыкалась в ноги, ощутимо ударяла хвостами по резиновым голенищам.

В стеклянном мерцании уже наметившегося на горизонте рассвета она показалась вдруг Игорю Николаевичу ожившим тещиным фарфором.

Тесть-профессор ворчал на свою жену:

- А куда ты дела блокадный чайник? Выбросила! Снесла на помойку?..

Между ними шла бесконечная война, в которой не было победителей, или, вернее сказать, никто не терпел поражения. Выкликая упреки своей жене, старик улыбался глазами, а в его сердитости было давно устоявшееся благодушие.

- Ты где был в блокаду? - спросил тесть у Игоря Николаевича.

Сейчас в зарождающемся свете утра память как бы раздваивалась, как бывают две тени: одна - буроватая - от уличного фонаря и другая холодная, с синевой - от луны.

- Какие у вас были в блокаду обои? - Тесть шумно отхлебывал горячий чай из фаянсовой кружки, фарфор он настойчиво не терпел.

Игорь Николаевич ответил тогда: мол, не помнит, но, кажется, светлые.

"И все же какие у нас были обои?"

Обе памяти как бы слились, шелест и шевеление рыбы возле ног напоминали теперь скрип мартовского, слегка подталого снега.

...Отъезд команды, направлявшейся на выздоровление в глубь страны, был назначен на вечер. Игорь Николаевич, тогда восемнадцатилетний матрос, отпросился домой, благо не через весь город: госпиталь - на Петроградской, дом - на Васильевском.

Опираясь на палку, он перешел Тучков мост и побрел по Малому проспекту на Двенадцатую линию. (Когда началась война, мать и отец были на Украине, в Карпатах. Мать приехала в сорок четвертом, отец не вернулся.)

...Может, кто из приятелей встретится, может, соседи...

Восемнадцатилетний, раненный, но уже выздоравливающий матрос шел по пустынным улицам. Мартовское солнце сверкало в сосульках и оплавляло их. Встречные расстегивали верхние пуговицы на пальто. Солнце словно подарило людям по дополнительной продуктовой карточке: они улыбались.

Матросу так и запомнился этот день - солнце, редкие звонкие капли и чистый запах весны.

Солнце сухо блестело в стеклах его шестиэтажного дома. Кое-где были открыты форточки. Матрос никого не встретил, ни дворничиху, ни соседей. Он поднимался по лестнице, с которой запах весны выгнал все тяжелые запахи. И не пахло кошками - на лестнице всегда пахло кошками. Солнце осветило на стенах старые надписи, сообщавшие нехитрые детские откровения. "Таня дура!" Жива ли она, эта Таня? Какая-нибудь девчушка из той компании, что шумела и толкалась перед войной где-то там, на уровне пояса и, задрав голову, широкоглазо смотрела на Игоря.

Тяжело опираясь на палку, матрос поднялся на свой четвертый этаж. Нажал кнопку звонка, зная, что никто ему не откроет. В кармане бушлата лежал ключ, но матрос ключом не воспользовался. Когда он уходил на призывной пункт, он залил замочную скважину сургучом, сурово пообещав, что вернется сюда только после победы.

"Какие же у нас тогда были обои? Какие-то светлые..."

Он постоял на площадке, тронул ручку соседней двери. Их соседом был парикмахер Иван Карлович, толстый, рыхлый, с большими белыми руками. Его отвислые щеки дрожали, когда он бранился. Бранился он почти каждый день предметом его ярости были мальчишки-птицеловы. Тогда почти все в их доме были птицеловами. Птиц ловили, покупали, меняли: чижей на чечеток, чечеток на синиц. Только воробьев не ловили: воробей хоть и сер и прост, но в неволе умирает.

Ранними утрами, когда начинали звенеть будильники, Иван Карлович выходил на улицу и неподвижно стоял, что-то пришептывая и подсвистывая. На его плечи садились птицы. И воробьи тоже. Они клевали семена с его ладони. А он стоял умиленный и добрый.

Матрос потянул дверь на себя, она отворилась. У Ивана Карловича он никогда не был. Да и что ему было делать у парикмахера Ивана Карловича? Сейчас, как бы подталкиваемый застарелым чувством вины, он вошел в закопченную кухню. Желтые пятна на штукатурке, сырость, уныние от бесполезности кастрюль, мисок, широкой плиты и молотков для отбивания мяса. И пыль... Из кухни узкий коридор вел в комнату, квадратную, метров тридцати. Комната сверкала, невзирая на темень стен, на стоявшую посередине ржавую железную печурку. Сверкали радуги, осколки радуг, пронзительные искры. Неподвижно сверкали. Комната была загромождена аквариумами и фикусами. Листья у фикусов побурели, поникли. В аквариумах стояли золотые рыбки, вуалехвостки и черно-оранжевые драконы. Они смотрели выпученными глазами и не двигались. Матрос хотел опустить палец в воду, вспугнуть их, чтобы ожил этот застывший блеск, - палец наткнулся на твердый холод. Это был лед. Ровные и прекрасно-прозрачные кристаллы льда. Только тогда матрос ощутил открытую фрамугу и разглядел иссохшего, неподвижного старичка в кресле. Старичок сидел с непокрытой седой головой, на его лице с обнаженным в улыбке ртом синевато темнели следы сажи.

Матрос попятился. Он и на лестнице пятился. Потом повернулся и быстро, насколько позволяли раненые ноги, пошел, можно сказать, побежал. Он ковылял по оживающей улице. Мартовское солнце зажигало капель, рождало на лицах радость, словно дарило людям дополнительные продуктовые карточки, и теперь люди выживут.

* * *

- Рыба!

- Рыба!

- Плотная рыба!

Рыбаки грохотали по палубе тяжелой обувью. Резиновые фартуки на них, брезентовые рукавицы, - казалось, люди собираются ковать раскаленный металл.

* * *

- Рыба! - кричал Женька, пересиливая боль в ссохшемся от волнения горле.

- Рыба! - кричал рядом с ним Куница.

Из каюты вышел капитан Малыгин.

- Эй, ерши. Марш за мной. Не толкитесь у рыбаков под ногами.

- Мы тоже работать станем, - возразил Женька.

- Нечего сейчас работать. Потом наработаетесь. - Капитан полез на спардек. Ребята за ним. - Стойте здесь. Внизу вас сомнут. - Капитан оставил ребят на спардеке, сам поднялся на мостик.

Куница облокотился на леер.

- Сейчас здесь все по ролям расписано. Нам пока делать нечего...