Страница 2 из 21
И приходит очень много писем, на которые уже пора бы дать ответ…
Повествование первое. Детство
Маленькая и такая большая Инга
Когда я смотрю на вас, Инга, то думаю: а всегда ли вы были такой? Как, интересно, на вас повлияли обстановка, в которой вы воспитывались, и окружавшие вас люди?
Бомба разорвалась недалеко. Дом, в котором мы жили, качнуло, словно могучий корабль при шторме, вздрогнули, как живые, оконные рамы, стекла звонко посыпались, распахнулись двери комнат.
Наша мама замерла на месте, глаза ее застыли в испуге. Она подумала о нас. Не успели мы сразу в бомбоубежище, замешкались, а потом уже было поздно.
Где-то, но уже гораздо дальше, раздался новый взрыв, и наш дом опять содрогнулся, но по всему чувствовалось, что прорвавшиеся в черту Москвы фашистские самолеты под натиском зениток отходили.
Мама пошла на кухню, чтобы выглянуть из окна во двор: не появился ли кто из знакомых. Жутко сидеть одним в квартире: бомба – попади она в дом – насквозь прошьет его, как иголка подушечку, а стены осыплются песком вниз, как пыль.
Маме предлагали эвакуироваться. И ее подруга Александра тоже советовала, удивляясь, как можно так рисковать! Но мама будто не слышала ее слов. Все так перепуталось в голове. А тут еще неурядицы в семейной жизни…
Возможно, она и поехала бы, если бы не старушка из нашей квартиры, совсем слепая. Ей хотелось подсобить нашей маме: не мог человек не поделиться добротой…
– Ты, дочка, ребенка-то покорми кашей, – говорила она, – он и кричать не будет. А я давай его покачаю, я такой секрет знаю…
А когда мама почти собралась эвакуироваться, она сказала:
– Никуда не езди с такими мальцами. Не замай. – Это означало: не тронь, оставь в покое.
Так и порешила мама: чему быть, того не миновать. Всю войну мы оставались в Москве.
Может быть, это родилось в чьем-то воображении, а может, и было правдой (ничего удивительного – война!) – эшелон с эвакуированными, в котором должны были уехать мы – мама, сестра Инга и я, – в пути разбомбили немецкие самолеты.
Маме приходилось трудно. Единственное облегчение было в том, что Инга рано начала помогать по хозяйству. В пять-шесть лет ей поручалось уже многое: помыть полы, сходить в магазин (по записке), присмотреть за мной…
Вся трудность военной жизни понималась пока только взрослыми. Дети оставались детьми. Инга была непосредственной (так, кстати, и оставшейся ею на всю жизнь), часто принимала какие-то вещи за чистую монету. Так, однажды, когда война уже пошла на убыль, и мы нередко теперь оставались дома одни, а мама и бабушка работали, к нам приехала погостить бабушкина родная сестра тетя Варя из Павловского Посада. Привезла она нам гостинцев, сели мы чай пить. Тетя Варя, добродушно улыбаясь, как бы между прочим сказала:
– Все вроде у нас есть, вот только сахару… Ну ничего, будем сегодня пить чай с таком.
Она налила три стакана чаю, по одному поставила перед нами. Я активно принялся за чаепитие. Только Инга почему-то сидела неподвижно. Тетя Варя удивилась:
– Иночка, а чего же ты не пьешь-то?
– А я жду.
– А чего же ты ждешь?
– А я жду, когда вы так достанете. Ведь вы же сказали, что мы сегодня с таком чай будем пить.
Инга, подрастая, становилась боевой девочкой. Она была заводилой, умела создавать атмосферу праздничности, веселья, романтичности. Ее очень любили девчонки. Но их родителям приходилось беспокоиться: из-за этой бедовой Инги их дочери являлись домой насквозь мокрые. Под ее предводительством девчонки строили какие-то немыслимые снежные пещеры, залезали в них, устраивали там костер, а то делали ледяную горку, по которой потом взбирались и скатывались, полируя ее своей одеждой. Конечно, дома им попадало. И когда узнавали, что зачинщицей всех этих действий была Инга, запрещали своим детям в другой раз иг рать с этой сорвиголовой. Но проходили день или два, и снова все повторялось.
Инга нравилась всем во дворе тем, что никогда никому не ябедничала, умела хранить тайны и была очень терпелива.
Еще во время войны мама достала три литра сиропа на сахарине. Из него можно было варить кисель, и этого количества очень надолго хватало. Но оказывается, сироп тайком пила Инга, и, видно, в немалом количестве. Но чтобы не было подозрений, доливала каждый раз в банку воды. Мама ничего не замечала. И вот как-то в бане она увидела у Инги на животе волдыри, словно от ожога. Вернее, Инга сама выдала себя тем, что вскрикнула от боли, когда мама случайно задела ее живот мочалкой. Пришлось признаваться в том, что пила сироп, а в банку доливала водички. Сироп-то и дал такую реакцию. А пока никто ничего не подозревал, вынуждена была терпеть боль. За сироп мама ее не ругала.
Как-то мы с Ингой пошли доставать новогоднюю елку. Смеркалось. Вовремя о елке позаботиться не сочли нужным: думали, что без нее обойдемся. А когда тридцатого числа все в квартире начали наряжать эти колючие, свежие и восхитительно пахнущие деревца, вешая на них разноцветные игрушки и опоясывая их электропроводами с лампочками, которые потом загорались и высвечивали каждую иголочку, нам стало завидно и обидно, что этого всего у нас не будет. И мы решили во что бы то ни стало устроить то же самое у себя.
Инге тогда было лет тринадцать, и это давало ей право отправляться в «путешествие» хоть на край Москвы. Ну а поскольку существовал такой надежный вожатый, я, естественно, был отпущен вместе с сестрой.
Организованной продажи елок в столь поздний час, да к тому же накануне Нового года, вполне понятно, уже не было, и мы отправились на Курский вокзал. Купля-продажа на перроне происходила, как говорится, не глядя: елка была завязана, и нам оставалось только отдать двадцать пять рублей (по старому курсу) и идти восвояси. Покупку сделали – обрадовались, но решили для успокоения все-таки развязать и посмотреть, что купили. Каково же было наше разочарование, когда мы увидели, что елка однобокая. Подсунули! Поначалу оба расстроились, но потом нашли мудрое решение: и эту елку оставить, авось пригодится, и постараться купить новую (деньги для этого еще были).
На новую елку ушло все, вплоть до последней копейки, зато и елка была хороша. Но очень велика. Ни в один автобус с такой махиной, конечно, не пустили бы. Да и деньгам пришел конец. Оставался единственный вариант – пешком. Инга, как старшая сестра, приказала мне взять маленькую елку, совсем не тяжелую, а сама взвалила на плечо ту громадную.
Пот с Инги катил градом, а она шла и не останавливалась. Мне было больно смотреть, и я, чувствуя себя все-таки мужчиной, украдкой старался ей помочь, подставляя свою свободную ручонку под конец тяжелой елки. Но она замечала это и одергивала меня:
– Ты маленький еще и можешь надорваться.
А сама все шла и шла. Не жаловалась на усталость, не отдыхала и краем глаза следила, не помогаю ли я ей.
Мама, когда мы пришли, не могла поверить, что это «бревно», как она выразилась, могла принести с Курского вокзала на Петровку ее Инга.
Инга во все времена, особенно когда жилось материально трудно, старалась хоть чем-то помочь семье. В один из зимних пасмурных дней она предложила:
– Мама, у нас в школе продают бублики по шесть копеек за штуку. Ты знаешь, некоторые не покупают, и, если ты мне дашь тридцать копеек, я смогу купить целых пять штук.
Несмотря на сильное желание съесть их все, Инга приносила каждый раз эти бублики в полной сохранности.
С детства ей очень хотелось заниматься музыкой. Но средств на покупку пианино (она мечтала о нем) в нашей семье не было. Тогда Инга выдвигала ящик нашего старого комода, садилась на стул, ударяла по воображаемым клавишам и начинала петь.
Позже мама купила патефон. Теперь можно было подпевать артисту. Особенно хорошо у Инги получались песни, исполняемые популярной в то время певицей Розой Баглановой.