Страница 14 из 99
Суть «Философических писем» Чаадаева – «Россия, как она есть равна нулю…»
В конце 1833 года Петр Яковлевич переехал на квартиру, где прожил до конца своей жизни. Это был небольшой флигель огромного дома его знакомых Левашовых на Новой Басманной. Жизнь Чаадаева проходила довольно однообразно. Находясь в гостях или Английском клубе, он ровно в четверть одиннадцатого откланивался, чтобы ехать домой. В свете Петр Яковлевич был окружен исключительно женщинами – они внимательно слушали его обзоры публикаций в свежей иностранной прессе, которую он в большом количестве выписывал из-за границы. Из приятелей часто наведывался к «по-старому шутившему» старику Ивану Ивановичу Дмитриеву, собиравшему вокруг себя красивых юношей. Накануне публикации «Философического письма» Петру Яковлевичу было около сорока. Он был холост, не собирался жениться. Лицо его «нежное, бледное, как бы из мрамора, без усов и бороды, с голым черепом, с иронической улыбкой на тонких губах» украшало московские салоны и гостиные аристократических домов.
Известно, что первое письмо адресовано Екатерине Дмитриевне Пановой, Чаадаев познакомился с ней в 1827 году в подмосковном имении тетки. Это был ответ на реальную корреспонденцию Пановой – Чаадаев писал ей довольно долго, но писем отправить так и не решился.
Панова была единственной женщиной, в доме которой он изредка бывал. Приятельница Чаадаева окажется, по мнению властей, «безнравственной женщиной», к тому же с лесбийскими наклонностями – она пыталась избавиться от них, обращаясь к религии. Первое (всего их, вероятно, было восемь) «Философическое письмо» как раз и было попыткой ответа на вопрос Пановой, почему обращение к религии принесло ей не просветление, а грусть и переживания, «почти угрызения совести».
По словам пушкинского приятеля Соболевского, Панова «была гадкая собою, глупая… и страшная блядь»: «Я до сих пор не могу понять, как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в знакомстве с нею». В конце 1836 года Губернское правление, проводившее разбирательство по поводу появления «Философического письма» в печати, признает Екатерину Панову ненормальною. Ее поместят в психиатрическую лечебницу по ходатайству мужа, недовольного «бесстыдным» поведением супруги, с которой он прожил в бездетном браке пятнадцать лет.
Скандал, вызванный публикацией «Философического письма», явился для Чаадаева полной неожиданностью. Тем более что ранние фрагменты его другого эпистолярного сочинения об архитектуре появлялись в 11 номере «Телескопа» за 1832 год. Действительно, Чаадаев поначалу пытался опубликовать письма в нескольких изданиях или на французском языке, но потом оставил эту затею. Редактор «Телескопа» Надеждин сообщил Чаадаеву о выходе русского перевода «…письма» в 15 номере «Телескопа» за 1836 года, когда тираж уже был почти отпечатан.
Почин гонений на Чаадаева принадлежал другому гомосексуалу – графу Сергею Уварову. Тот смог отомстить своему сопернику, который в начале 1830-х неожиданно стал порываться возвратиться на государеву службу из-за финансовых затруднений (это же на что можно было пустить миллион золотом, оставленный родителями) – все имения были перезаложены неоднократно и наконец пущены с торгов. Государь предложил Чаадаеву место в министерстве финансов, но он просил другой должности, размышляя о плохом устройстве образования в России.
В итоге на докладной записке о статье «Философические письма» в журнале «Телескоп», поданной министром просвещения Уваровым, на чьи лавры посягал Чаадаев, Император Николай Павлович написал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».
Устроить дела с Чаадаевым было поручено шефу жандармов Александру Бенкендорфу (1783-1844). Бывшего «гусара-философа» официально объявили сумасшедшим. К нему приставили врача, у которого он должен был наблюдаться каждый день. Впрочем, ежедневные визиты врача вскоре перешили в еженедельные. А в сентябре 1837-го они и вовсе прекратились при условии, чтобы Чаадаев «не смел ничего писать…»
Чаадаев перестал писать, но не рассказывать и удивлять свет остротами и сарказмами. До смерти своей он продолжал держаться довольно независимо, демонстрируя недовольство почти всем в России. Некоторые из анекдотов Чаадаева пересказываются российскими интеллигентами, недовольными властью и внутренней политикой России, до сих пор.
Вот один из них, как его передавал полтораста лет назад Герцен.
«В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может быть, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».
Когда спустя пятьдесят лет после смерти Чаадаева бумаги острослова разбирал его биограф Гершензон, он нашел всего лишь два женских письма. И это притом, что женщины почитали Чаадаева и благоговели перед ним. На почве такого почитания, кстати, все-таки разгорелся единственный односторонний роман Чаадаева. Некая Авдотья Сергеевна Норова жила в усадьбе неподалеку от имения его тетки. Болезненная девушка, не помышлявшая, впрочем, о замужестве, безответно влюбилась в Чаадаева. Но Чаадаев никак не ответил на эти чувства, «он вообще, по замечанию современников, никогда не знал влюбленности…», «ни в первой молодости, ни в более возмужалом возрасте Чаадаев не чувствовал никакой <…> потребности и никакого влечения к совокуплению» (так сказал «достоверный свидетель» Михаилу Ивановичу Жихареву, приятелю и биографу Чаадаева).
Не чувствовал, потому что рядом всегда был верный камердинер. Иван Яковлевич – знаменитый чаадаевский слуга («гораздо более друг, нежели слуга своего господина»), крепостной – получил от Чаадаева вольную и после этого по меньшей мере еще около десяти лет служил своему хозяину, да не служил, а просто жил с ним. В общении с Чаадаевым он был ему ровней. Они говорили друг с другом на «ты». Изящные манеры его вводили в заблуждение посольских секретарей в Европе. А Александр Сергеевич Пушкин во время визитов к Чаадаеву так вообще подавал тому руку. Слуге – руку!.. Слуге, который в Европе был принят за знатного русского вельможу, не желающего представиться царскому посланнику.
Из крепостного мальчишки Чаадаев воспитал себе помощника, любовника, интимного партнера… товарища и собеседника, способного обсуждать разнообразные вопросы на нескольких языках. Он придумал в России то, чем хотел окружить себя в Швейцарии.
Последние годы Чаадаев провел со своим верным Жаном во флигеле Левашовых. Флигелек осел, покривился, да и у дома появился новый хозяин. За двадцать лет Чаадаев ни разу не выехал из Москвы, не переночевал вне города. Современники прозвали его «преподавателем подвижной кафедры», имея в виду, что он переходил из салона в салон. Москва ухаживала за ним, зазывала к себе, а по понедельникам, когда он принимал, заполняла его скромный кабинет. За три дня до смерти он еще о чем-то говорил за своей «подвижной кафедрой» в английском клубе. Скончался внезапно 14 апреля 1856 года посреди беседы с хозяином дома, ожидая пролетки.
Отвернувшись от царской России и православия, Чаадаев, сообразно своим мыслям и отчасти сексуальным желаниям, создал пространство философских координат, опирающихся на католицизм и взгляды Шеллинга, более предрасположенные к свободомыслию, а, следовательно, и к терпимому отношению к личной жизни человека.
Философические письма» Чаадаева направлены против темной России, прячущей свои государственные и моральные проблемы под грузом религиозных и нравственных табу, в которых и видит только единственный залог своего имперского могущества и силы. В такой России, дабы не отправиться в Сибирь, педерасту-интеллектуалу стоит прикинуться светским болтуном, а греческому Периклу, по словам Пушкина о Чаадаеве, «под гнетом власти царской» уготовано лишь недолго быть «гусарским мудрецом», в котором иная мудрость – всего-навсего довесок к гусарскому кутежу и гульбе.