Страница 54 из 57
«Не страшна беда — страшны беденята», — говорит народ, по тут беда была страшная, и в эти ворота могло войти все, что угодно для гибели молодой души. И вот тут-то можно сказать главное: одинокого подростка и юношу охраняли, видимо, те добрые светлые силы, с которыми дружил еще его отец. Ясно видно, что Всеволод упорно овладевал тем, что и хотелось отцу оставить ему в наследство:
Он был одинокий, но мужественный юноша, бескорыстный и трогательный. В одном из писем матери он горячо говорит: нет, я не буду, не смею злоупотреблять именем отца, не стану жить на его деньги. Чуть ли не на каждой странице чувствуется наивно-горделивое удовлетворение от того, что он работает. Юношу начинает занимать философия. И тут же нескрываемая радость: «…через четыре дня иду брать у портного свой первый костюм… Костюм купили Олеши… Цвета беж. Плечи — во!»
Трогательная, иногда смешная детская наивность смотрит со всех страниц. И вот так же наивно, но вместе с тем и душевно чисто объяснение самого Севы с матерью по поводу женитьбы:
«Пока мы работали над первым актом нашей «Дуэли», я успел влюбиться в одну больную девушку (у нее порок сердца) и, поборов сопротивление ее родных, жениться на ней. Прожили мы вместе месяц и поняли, что так, очевидно, продолжаться не может. Семейная жизнь не удалась… Моей женой была Марина Владимировна Филатова, очень хорошая девушка…»
Неудачливые супруги остались друзьями.
Нет, история этого, может быть, и легкомысленного брака все-таки не похожа на беспечное, эротическое приключение. Все те же добрые силы берегут юношу. И даже немножко странно полное отсутствие признаков богемных склонностей, извращенности в жизни молодого человека из артистической среды. Опасность была весьма реальная.
Вот что думается по этому поводу. Вместе с прирожденными наследственными жизнелюбием и жизнестойкостью юноше была присуща чуткость к жизни — ко всему серьезно-увлекательному, поразительному, чего немало было в те годы, заявляло о себе вопреки поборникам зла. Была чуткость ко всему тому, что с революционной неудержимостью наглядно преобразовывало умы и души, города и села.
Сева Багрицкий любил романтику своей страны, любил революцию, не мог не верить в ее добрые силы. Мать, нужно сказать» издалека продолжала следить за ним и поддерживать в сыне эту светлую веру. И Всеволод со своей стороны писал матери: «Мамочка, работай честно… вернешься — мы заживем как никогда».
Право, мне кажется, не так уж существенно утверждать Всеволода Багрицкого как поэта, — именно потому, что несомненное увлечение то поэзией, то философией, то театром, а то и живописью. Я не стану приводить здесь стихи Всеволода Багрицкого. Еще мало в них художественной законченности, цельности, слишком явны интонации отцовских стихов, поэзии Багрицкого-отца. В маленькой книжке под ярко-пунцовой обложкой другая прелесть, не меньшая, чем прелесть мастерских стихов иного зрелого поэта, — в ней есть прелесть и очарование поэзии молодой, удивленной и стремительной жизни. В ней есть и лирика и драма эпохи. Книжечка приоткрывает нам страницы истории незаурядной советской семьи, в истории этой можно найти все необходимое и достаточное для романа, есть в книжечке образ молодого человека конца тридцатых годов — начала сороковых, молодого человека нашей страны в канун Великой Отечественной войны.
О том, как наши юноши шли на войну, уже написаны хорошие книги. Кстати сказать, один из героев повести Василия Рослякова «Один из нас», по признанию самого автора, — не кто иной, как Сева Багрицкий. Я помню, какое впечатление произвело на Василия Петровича Рослякова мое замечание, что я знал Севу Багрицкого еще мальчиком. Оказалось, что Сева учился с Росляковым в Литературном институте. Но еще большее впечатление произвело на меня самого неожиданное признание моего собеседника:
— Да ведь мы тогда смотрели на Всеволода Багрицкого снизу вверх, смотрели, как на своего метра…
Вот каким, оказывается, был Сева Багрицкий!
В первые месяцы войны Сева начал добиваться того, чтобы его, освобожденного от воинской повинности из-за плохого зрения, взяли в армию. Он нетерпеливо ожидал ответа на свои заявления, эта весть долго не приходила к нему. Вместе с семьями писателей он должен был уехать на Каму, в Чистополь. Там же была моя семья. Мне и сейчас рассказывают, как трудно жилось там Севе, труднее, чем другим. Трудно, но все-таки — рослый и большеногий — он был всегда прибран, чист, аккуратен. Из-под зимней двубортной куртки-москвички всегда вылядывали чистые воротнички. В моей семье помнят радость многих молодых и пожилых мужчин, когда уже поздней зимою в Чистополь, наконец, пришло извещение о мобилизации группы поэтов и писателей. Сева твердо решил идти вместе с другими.
В зимнюю декабрьскую ночь группа вызываемых военкоматом — тут были Михаил Зенкович, Павел Далецкий, Павел Шубин, Семен Гехт, Владимир Бугаевский, Арсений Тарковский, всего двенадцать (они так и называли себя по Блоку «Двенадцать апостолов») двинулась за розвальнями, на которые была сложена поклажа, из Чистополя в Казань. С этой группой пошел и Сева Багрицкий, самый юный из апостолов.
Это было в канун нового года. Мороз сорок градусов.
А через два месяца Всеволод Багрицкий был убит на фронте при исполнении своих обязанностей военного журналиста.
«…27 февраля привезли мертвого нашего сотрудника… Очень славный, неиспорченный паренек», — писала с фронта сотрудница редакции газеты «Отвага», куда был зачислен техник-интендант Сева Багрицкий.
В этой же редакции работал художником впоследствии прославленный скульптор Вучетич. Над могилой убитого он вырезал надпись на сосне:
Эти строки Марины Цветаевой Сева очень любил и часто их читал.
А я, читая об этом в Севиной книжке, вижу неизменно белый покров снега, темные сосны Волховской стороны — и на снегу неподвижное тело рослого Севы, ставшего маленьким в этом могучем пейзаже Севера. Убитого вынесли на снег из разрушенной взрывом избы. Это был тот самый Сева Багрицкий, которого когда-то его отец усыплял в колыбели-корзине ритмичным чтением стихов. Когда-то малышом — в первый и в последний раз в жизни — лежал маленький Севка, раскинувшись среди белоснежных кружев, в чужой постели, как маленький герой сказки Андерсена… А теперь вокруг убитого расстилались снега.
Воистину незабываемы слова одной из последних дневниковых записей Багрицкого-сына: «Мне девятнадцать лет. Сейчас вечер. Очень грустно и одиноко. Увижу ли я когда-нибудь свою маму? Бедная женщина, она так и не узнала счастья. А отец, который для меня уже не папа, а литературная фигура? Какая страшная судьба у нашей маленькой семьи! Я б хотел, чтоб мы вновь встретились, живые и мертвые».
Запись эта сделана 16 февраля в траурно-памятный день смерти отца.
И вот, если хотите, встреча состоялась.
Все-таки и я был по-своему счастлив, когда недавно Лидия Густавовна, Севина мама, сказала мне по телефону:
— Приходите, получена Севина книжка.
Через книгу — одно из лучших чудес света — сообщено нам об этой жизни и смерти, о времени, о судьбах — и это заставляет нас задуматься и горестно и светло. Вот какая в ней сила, в этой маленькой книжечке под ярко-пунцовой обложкой!
Вернемся, однако, к тому, на чем прервалось путешествие по Одессе.
Разумеется, для меня всегда путешествие это особенное — и любопытно, и грустно. Немного осталось людей, живо откликающихся на прошлое, еще меньше прямых участников и свидетелей, но кое-кто еще ждет меня для этих бесед — и первый среди них — милый соучастник молодости, уже тогда любивший изображать из себя старого морского волка, покладистый Саша Батров, неизменный маринист одесского литературного клана. Теперь он уже и сам стал особой достопримечательностью города — близорукий и добрый Саша Батров со своею непременной трубкой в зубах.