Страница 13 из 19
И юноша в зеркале, в которое я сейчас глянул, всё тот же. Отражение усмехнулось, и я усмехнулся ему в ответ. Юноша… Сколько же лет мне сейчас… Не важно, ибо я уже давно не имею возраста. Не имею, но отражение это — моё… Я хочу выглядеть юношей, и я им выгляжу. Внешне выгляжу, но не душой и разумом, они старее десяти поколений. Я могу создавать новые миры для себя и других, могу осушить море, могу нищего сделать богачом, но я ничего не могу поделать с осознанием того, сколько мною прожито… лет?…веков?.. И это вкупе с накопленными мною знаниями наводит грусть. Воистину, глупы те, кто гонится за мудростью!
Переведя взгляд на стол, я понял, что опоздал с трапезой, пришедшая в мой мир пища буквально на глазах портилась: баранья нога закишела белыми червями, хлеб покрылся пухом зеленоватой плесени, фрукты почернели и через мгновение растеклись на блюде тёмной жижей. Из бутылки вина вылетела пробка, донёсся резкий запах уксуса, а затем она треснула и осыпалась осколками на стол. Я захохотал, и эхо отразилось от каменных стен.
Юноша в зеркале… а юношам нужны утехи… юноши молоды… и безрассудны…
Испортившаяся пища исчезла со стола, её заменил пергаментный свиток и кадильница. За этот свиток я век назад, когда ещё не достиг нынешней ступени развития, заплатил сущие гроши пьяному моряку. Сделка наша совершалась в закоулке за портовым кабаком. Получивший свои монеты моряк долго рассказывал тогда, как купил эту безделицу в далёкой стране, и как его уверяли, что пергамент свитка из человеческой кожи, кожи казнённого неправедно; и что чернила, которыми он писан, сделаны из крови льва, человека, козла и сокола. И замолчал только когда мой стилет вошёл в его сердце, и когда я произнёс несколько слов, потребных для ритуала жертвоприношения.
И зловонная слюна моряка из разинутого рта капнула на упавший на землю свиток, следом капнули несколько капель крови со стилета, и свёрнутый кусок тонкой выделанной кожи отозвался красным сиянием: он, и его письмена, и те, кто стоял за ними, приняли мою жертву — пьяного болтливого моряка, прошедшего не одно море живым, но умершего на суше, на грязной мостовой. И готовы были поднять меня выше уровня, на котором я тогда находился. А сейчас свиток это лишь проформа, как и кадильница, заструившаяся белым дымом.
Да, сегодня слишком много воспоминании, и это… нет, не тревожит, и не загадочно… Я вытянул правую руку вперёд и произнёс:
— Baa Thhemaastini На ritogaasti Bu V'ara!..
И в углу комнаты образовался радужный шар, он рос, расширялся, и очертания нагой девушки в нём становились всё зримее и отчётливее… И вот она, уже полностью материализовавшись, стоит в углу, прикрывая ладонями то место, которого издревле вожделеют и юноши, и мужи, и даже старики, и краска стыда густо покрывает щёки… И ТОТ, в зеркале, наверное, вожделел бы её… если бы его-мои душа и разум не были отравлены ядом познания.
Я жёстко усмехнулся, и нежная девушка преобразилась вначале в зрелую женщину, налитые груди, лоно, давшее миру не одно дитя, откровенный взгляд познавшей не одного мужчину шлюхи, тот взгляд, который никогда не сможет скрыть внешний вид благонравной матери семейства; затем груди отвисли, лицо стало покрываться морщинами, тело — сохнуть, и вот уже дряхлая старуха, миг за мигом выживающая из ума, корчится в агонии, и вскоре моей злобной улыбке ответно улыбался череп из груды костей. И мой горький хохот вновь отразился от стен.
Вот так: я стремился к Знанию, и я получил Его, и Власть, и Силу… Я достиг Новой Ступени, и теперь размышляю, как ступить на следующую.
Взмах руки, и в бешеном круговороте начали исчезать стол со свитком, стены комнаты, моя башня, дряблое солнце над ней, и я сам, шагнувший в этот круговорот, растворяющийся во Времени и Пространстве, становящийся на новую ступень своего Знания.
Подарок комиссара
В девять часов утра она выбралась из автомобиля и прошла в здание, где располагалась ГубЧК. Предъявила заспанному часовому мандат и спустилась в подвал. Прошла тёмным коридором до заветной камеры. Кожаный френч ладно облегал фигурку, правда, кобура бельгийской кожи с «наганом» не очень шла ей, ну да ладно, красной косынкой голова повязана туго, и в глазах весёлая решимость.
При мрачном царском режиме у любого бы волосы дыбом встали: как так, женщина служит… палачом, расстреливая людей? Но сейчас новое время, новая власть, а кровь врагов Мировой Революции и за кровь не считается.
Она при старом режиме была любвеобильна, искренне влюблялась и потом так же искренне бросала надоевших ухажёров. А теперь… дарит свои ласки только комиссару губернской ЧК. И он, наконец, ей подарок сделал по её просьбе, да какой!
— Первого заводи! — она докуривала папироску, поглаживая кобуру на боку, когда полупьяный красноармеец затащил первого — упирающегося коротышку.
И тот изумлённо уставился на неё.
— Как звать? — бросила она, поигрывая совсем не дамским оружием: «наган» в её изящных, но на деле сильных руках смотрелся несколько нелепо.
— Ты… — человечек задыхался от неожиданности, — ты ж меня знаешь, как ты тут…
— Молчать, контра недобитая, — и стены подвала отразили её злобный вскрик, а ствол револьвера ткнул приговорённого в лицо, разбивая губы.
— Владимир Бронский, учитель, — прошамкал человечек разбитыми губами.
— Именем Революции вы, Владимир Бронский, приговариваетесь к…
Красноармеец подсёк человечка под коленки, и тот рухнул на каменный пол, и пуля разворотила ему затылок. Пока красноармеец оттаскивал труп в угол, она брезгливо оттёрла изящным платочком мозговое вещество с кожанки.
— Следующего давай!
Следующим был доктор Андрей Коломейцев. Ничуть не удивился, когда увидел её здесь, только пробормотал, когда вставал на колени: «Я знал, что всё кончится чем-то подобным»… И через несколько минут его тело составило компанию лежащему в углу.
Очередной смертник, Рудольф Дигель, высокий немец из мещан, перебивавшийся мелкими спекуляциями, увидев её, лишь изумлённо поднял правую бровь, а у неё и сердце ушло в пятки — столько с ним связано было, больше чем с этими двумя! И пожениться хотели, когда-то…
Рудольф справился с удивлением, и презрительно улыбнулся, и она совершенно автоматически подняла оружие обеими руками, и выстрелила прямо в это красивое лицо. И когда он корчился на полу в предсмертных судорогах, она приставила дуло к уже изуродованному его лицу, нежно когда — то ею зацелованному, и стреляла ещё, и ещё.
— Ты что, ополоумела? — подручный красноармеец, ухватив её за запястья (боёк револьвера давно уже щёлкал вхолостую), еле вырвал оружие.
Она немного опомнилась, рука скользнула в карман френча и извлекла баночку с кокаином. Одной щепотки хватило, чтобы мир засиял новыми красками, и сердце колотилось, но уже в другом ритме, радостно, а не обречённо. И жалость к убитому куда-то испарилась… Или залегла в потаённом уголке души…
Может, когда-нибудь…
Уже спокойнее, перезаряжая «наган» (пустые гильзы весело цокали о пол у шевровых сапожек), она скомандовала:
— Давай следующего!
Вечером того же дня она откинулась на подушках в сладкой истоме — так хорош нынешний её любовник! Когда они с комиссаром предавались настоящей пролетарской любви, она мысленно пыталась представить вместо него кого-то из казнённых ею бывших, но лицо комиссара ГубЧК в полумраке перекрывало все воспоминания: горящие глаза, волосы на голове взлохматились с двух сторон — ну чисто чёрт! Не зря старухи крестятся при его виде, видать, не только из-за худой славы чекиста.
— Как тебе сегодня, хорошо было? — он опустошил стакан разведённого спирта и сейчас хрустел огурцом.
Она внезапно засмущалась, ответить, что так сладко…
— Да не о том я, — досадливо поморщился комиссар. — Когда полюбовников своих бывших стреляла… Всех в одну ночь для тебя собрали, доставили, краля моя! — он присел снова на край кровати, приблизился к ней, лицо в лицо, пахнуло сивухой, луком, потом, и в глазах снова загорелись похотливые огоньки.