Страница 20 из 24
Через несколько дней опять:
– С вещами!
Привели в бокс для ожидающих приговора. Сесть не на что: несколько женщин подпирали стены, переминались с ноги на ногу.
Пожилая сухощавая вдова расстрелянного премьер-министра Российской федерации Сулимова, молодая, толстоносая, говорливая армянка Светлана Таптапова, хваставшаяся, что у неё есть рука в Верховном Совете: имярек, тоже армянка. Я имела неосторожность спросить, не знает ли она, кончилась ли война, и получила поток информации, как потом выяснилось, изобретённой на ровном месте. Патологическая врунья Светлана, с удовольствием дававшая «показания», намекнула следователю, что у неё под полом спрятано оружие; пол вскрыли, ничего не обнаружили, матюкнулись и стали смотреть на таптаповские откровения сквозь пальцы. В начале 70-х годов мы с Сеней встретили её на концерте в Доме Учёных; она была с мужем профессором Лунцем, известным палачом диссидентов из Института психиатрии им. Сербского; это ему принадлежит идея, что диссидентство следует «лечить» в психбольницах.
Ввели высокую блондинку – Нину Ермакову, подельницу Таптаповой и сына Сулимовой. Их, целую студенческую компанию, где было несколько подросших детей врагов народа (таких как Нина, дочь расстрелянного крупного хозяйственника, Лена Бубнова – дочь расстрелянного наркома просвещения, Володя Сулимов) арестовали по обвинению в терроре: ребята часто собирались у Нины на Арбате 48, в доме, мимо которого проезжал в Кремль и из Кремля Сталин. Во время следствия выяснилось, что все окна квартиры Ермаковых выходили во двор. Ну и что? Их укатали за восхваление американских фильмов. Тогдашний Нинин жених, будущий сценарист Валерий Фрид, и его друг и соавтор Юлий Дунский – в 1944 году студенты Института кинематографии – отсидели по десять лет в Инте. Юлик, светлый был человек, замученный астмой, застрелился.
Заскрежетала дверь, и вошёл с листком в руках секретарь ОСО – Особого Совещания, «Тройки», судившей-рядившей заочно. Мне, Нине, Светлане Таптаповой – по три года ИТЛ, исправительно-трудовых лагерей.
В Бутырках нас долго не держали.
– С вещами! – и на грузовике (“Сесть в кузов и не высовываться!”) повезли через весь город в Ховрино (сейчас периферия Москвы), где был металлургический завод – лагерь. И не высовываясь мы всеми фибрами души чувствовали присутствие жизни – город, людей, волю. Это можно было сравнить только с мучительно сладким ощущением во время прогулки на верхнем дворике Лубянки: снизу доносился городской шум, слышались автомобильные гудки, иногда даже человеческие голоса…
9. Arbeit macht frei
Эта надпись (“труд делает свободным”) на воротах немецких концентрационных лагерей – зеркальное отражение нашего ИТЛ (исправительно-трудового лагеря): будешь трудиться (бесплатно, на родную советскую власть), исправишься – освободишься! А что от голода, холода, непосильного труда вернее всего сдохнешь, это кому как повезёт.
Вонючий барак, засаленные телогрейка и брюки – и вот ты стопроцентная зэчка! По разнарядке мы с Ниной попадаем на строительство бани, в котлован. Задание – таскать носилки с цементным раствором весом килограммов в 50-60. Нина впереди – она спортсменка (посмотрели бы, как она делает мостик!), из лучших на мехмате МГУ, а я, слабак, – сзади, у меня разжимаются застывшие пальцы на оглоблях носилок, не уронить бы!
Мама исправно возила в Ховрино передачи из цековского пайка, так что мы с Ниной не голодали. Однажды привезла пирожки Зина Луковникова. Помню, я тут же, не отходя от стола выдачи, раскусила пирожок и оцепенела: во рту была записка…
Вскоре мне дали свидание: приехал Саша. Берии он сказал, что я его жена; я на следствии на вопрос, кто он мне, ответила: «Хороший знакомый».
Но напрасно я темнила, они же за нами следили; оберегая номенклатурного работника, дождались, когда я останусь ночевать в Антипьевском. Кстати, Берия ему сказал:
– Да найди ты себе другую, подходящую невесту!
Саша ответил:
– Я уже нашёл, дело решённое!
И приехал в Ховрино делать формальное предложение руки и сердца.
– Сашенька, не надо! – уговаривала я его, – Моя жизнь пропащая, зачем тебе губить свою?
– Ничего не пропащая! Через три года махнём куда-нибудь в Сибирь, будем сажать картошку! Перебьёмся…
Саше повезло с шефом, не то неприятности у него начались бы намного раньше. Глава Министерства, нарком вооружений, где Саша был начальником оптического управления с десятками крупных заводов, Борис Львович Ванников сам сидел; Сталин вытащил его в начале войны, на совещание в Кремль с Лубянки. Его постригли, побрили, приодели, Ванников как Ванников! Но когда на следующий день Сталин позвонил ему домой (Ванниковы жили этажом ниже, под Сашей, на Маркса-Энгельса) и, напирая на свой грузинский акцент, сказал:
– Придётся вам завтра, тав-варищ Ванников, выйти на работу!
Борис Львович отказался:
– Не могу, Иосиф Виссарионович, неважно себя чувствую…
– Подумаешь, посидел и расклеился. Я тоже сидел!
– Да, но вы при царе, а я при родной советской власти!
Вышел, как миленький.
Ванников не забыл также, что когда его арестовали, во всём министерстве нашёлся только один человек, отказавшийся подписать липовые обвинения: Александр Евгеньевич Добровольский. И это он, Ванников, у себя на госдаче, в саду, подальше от стен, у которых, как известно, есть уши, откроет нам с Сашей секрет: в Биробиджане готовят бараки для евреев. Не дай дуба вождь народов 5 марта 1953 года, советских евреев укатали бы на съедение комарам, на пятидесятиградусный мороз, как ингушей и чеченцев.
Разгон говорил, что на Советской площади против Моссовета вместо Юрия Долгорукого, который то ли основал, то ли разрушил Москву, должен был бы стоять памятник Александру Добровольскому. Он был действительно уникумом в то подлое время. Биография у него заурядная: родился в Одессе в бедной семье, уехал учиться в Москву, кончил институт, стал инженером-оптиком. Незаурядны были его организаторские способности. Заимствованный термин «менеджер» ещё не был в ходу, а сейчас его назвали бы именно менеджером высокого класса. Женился на Кларе, девушке из интеллигентной еврейской семьи, внучке известного петербургского искусствоведа-балетоведа Волынского, родился сын Андрей. Но брак оказался недолговечным: разошлись. Саша никогда не объяснял, почему. О бывшей жене говорил с уважением, сына видел редко. Я не расспрашивала: раз молчит, значит, так надо.
Через месяц фортуна мне улыбнулась: ховринский завод получил американскую мини-электростанцию, и срочно потребовался перевод инструкции по эксплуатации. Меня вытащили из котлована и посадили в контору переводить. Это значило вернуть себе человеческий облик, снять засаленную телогрейку, отмыться, переодеться в своё.
Бывший законодатель московской мужской моды из пошивочной мастерской МИДа, ныне зек, портной Смирнов взглянул намётанным глазом на моё французское пальтишко, подошёл, пощупал, поцокал языком:
– Настоящая работа!
Знаменитый портной теперь обшивал начальника лагеря Момулова и его дружков, а также мастерил кожаные мячи – забаву момуловского медведя, которого приводили на потеху момуловским гостям, приезжавшим на концерт силами зеков: певцов и певиц, чтецов и чтиц, балерин и балерунов, циркачей и циркачек. Момулов зорко следил за тем, чтобы арестованную в Москве знаменитость у него не перехватили. Кстати, у него брат был заместителем Берии, так что ховринская труппа комплектовалась из лучших артистических сил.
Передо мной увесистый том инструкции по эксплуатации и англо-русский словарь. Легко сказать переводи, я же в технике ни в зуб ногой. Однако свет не без добрых людей. Был в лагере на общих работах странный, запущенный до невозможности инженер Диканьский. В перерыве между концом рабочего дня и ужином каждый старался помыться, соскрести основную грязь, а Диканьский сразу залезал на нары – читать. И нас с Ниной по-отечески журил: