Том 4. Джек

Он виделся только с четою Аршамбо — об этих людях он сохранил самые добрые воспоминания. Глядя на жену лесника, он думал о матери, которой так долго верой и правдой служила эта женщина, а сам лесник, добродушный великан, молчаливыи и диковатый, неотделимый, точно фавн, от жизни леса, воскрешал в памяти юноши те прекрасные, здоровые прогулки, которые они когда-то совершали вдвоем. В доме этих отшельников Джек как бы вновь переживал свое детство. Тетушка Аршамбо покупала ему хлеб и другую провизию. Когда ему было лень возвращаться к себе, он сам готовил на их очаге какие-нибудь нехитрые кушанья. Он подолгу сидел с лесником на скамейке перед его домом и покуривал трубку. Эти люди никогда ни о чем его не спрашивали. Папаша Аршамбо, посматривая на высокого худого парня с красными пятнами на скулах, только печально покачивал головой, как он это делал при виде буковой рощи, на которую напал долгоносик.

Придя в тот день к своим друзьям, Джек застал лесника в постели — у него был сильный приступ суставного ревматизма, который два или три раза в год валил с ног этого колосса, подобно тому как удар молнии валит наземь могучее дерево. У его изголовья стоял низенький человек в длинном сюртуке, карманы у этого человека были набиты газетами и книгами, и от этого, когда он двигался, фалды били его по ногам; его красивые седые волосы слегка топорщились. Это был Риваль.

Сперва Риваль и Джек пришли в замешательство. Джеку было стыдно взглянуть в глаза старому доктору, мрачные предсказания которого он еще помнил. Риваль, видя смятение юноши, связал его с дошедшими до него слухами о краже, совершенной Джеком, и держался холодно. Но бросавшаяся в глаза слабость высокого юноши тронула доктора. Они вышли вместе, беседуя, двинулись но неширокой, еще зеленой лесной дороге. Переходя с одной тропы на другую, выясняя одно неясное обстоятельство за другим, они, добравшись до опушки, обнаружили, что печальное недоразумение за это время окончательно разъяснилось.

Доктор Риваль ликовал; он без конца перечитывал ту страницу рабочей книжки, где директор завода решительно подтверждал ошибочность возведенного на Джека обвинения.

— Ну, раз ты поселился в наших краях, мы будем часто видеться! Прежде всего это необходимо для твоего здоровья. Они отправили тебя в лес, точно лошадь на подножный корм, но ведь этого недостаточно. Ты нуждаешься в уходе, в серьезном уходе, особенно в это время года. Этьоль не Ницца, черт побери!.. Помнишь, как охотно ты раньше бывал в нашем доме? Там все по-старому. Нет только моей бедной жены, она уже не выйдет на перекличку. Умерла четыре года назад, умерла с горя, с тоски, — она так и не сумела оправиться после нашего несчастья. Спасибо еще, что со мной осталась малютка, — не знаю, что бы со мной было, если б не она. Сесиль ведет книги, занимается аптекой. То-то она обрадуется, когда увидит тебя!.. Когда ты к нам придешь?

Джек медлил с ответом. Словно угадав его мысли, Риваль засмеялся добродушным смехом и сказал:

— Знаешь, к девочке ты можешь прийти без твоей рабочей книжки, она и так встретит тебя приветливо… Я ведь ей ни о чем не рассказывал, и жене тоже. Уж очень они тебя обе любили! Это бы их так огорчило!.. Так что никакая тень не омрачила их дружеского расположения к тебе… Можешь прийти безбоязненно… Вот что, нынче я тебя не приглашаю к обеду, уже свежо. Да и туман тебе вреден. А утром приходи завтракать. Когда? Да как прежде. Завтракаем мы в полдень, а то и в два часа, а то и в три, смотря по тому, сколько у меня визитов. Да, теперь стало еще труднее, чем раньше, потому что моя чертова кляча к старости стала еще неповоротливей и строптивей… Мы с ней чуть не каждый день ссоримся… Ну, вот ты и дошел, ступай скорее домой… Завтра — без всяких отговорок! Смотри не надуй, а то я сам за тобой приеду.

Притворив за собой дверь, увитую плющом, Джек испытал какое-то необыкновенное чувство. Ему казалось, будто он вернулся после далекой прогулки в кабриолете, одной из тех, какие он в детстве совершал вместе с доктором и своей маленькой подружкой, что он сейчас увидит, как мать вместе с женой лесника накрывает на стол, а он, поэт, работает у себя в башенке. Эту иллюзию поддерживал бюст д Аржантона; бюст был такой громоздкий, что его не взяли с собою в Париж, и он по-прежнему высился на лужайке, потемневший, унылый, и отбрасывал тень, которая в течение дня обегала вокруг него, точно стрелка солнечных часов.

Весь вечер Джек просидел у камина, в котором горели сухие виноградные лозы. Работа в кочегарке сделала Джека зябким. Подобно тому, как в детстве, когда он возвращался после чудесных прогулок на деревенском приволье, воспоминания о них помогали ему терпеть тоску и гнет тирании, нависавшей над домом, так и теперь встреча с доктором Ривалем и несколько раз упомянутое в разговоре имя Сесиль наполнили его блаженным чувством, какого он уже много лет не испытывал. Одиночество больше не тяготило его. Вокруг витали милые сердцу образы, сладостные видения; они не оставляли его даже во сне.

На следующий день, ровно в двенадцать часов, он позвонил к Ривалям.

Как доктор и говорил, в доме ничто не изменилось, флигелек остался недостроенным, а навес над крыльцом еще больше покрылся ржавчиной, так и не дождавшись, что его застеклят.

— Господин Риваль еще не возвращался… Барышня в аптеке, — сказала, открыв дверь Джеку, молоденькая служанка, заменившая преданную старушку, которая много лет жила у доктора.

В конуре, где когда-то сидел крупный ньюфаундленд, залаял щенок, как бы подтверждая, что вещи долговечнее живых существ — будь то люди или животные.

Джек подошел к «аптеке» — просторной комнате, где он часто играл с Сесиль, и постучал — ему не терпелось увидеть свою подружку, которую он помнил ребенком. Доктор ласково назвал ее «малюткой», и Джеку невольно рисовался образ семилетней девочки.

— Войдите, господин Джек!

Но он замер у порога: его внезапно охватил страх и необъяснимое волнение.

— Войдите же!.. — повторил тот же голос, голос Сесиль, но только девически звонкий, более мелодичный и богатый интонациями, гораздо более глубокий, чем прежде.

Дверь отворилась, и Джек, на которого хлынул поток света, спросил себя, не излучает ли весь этот свет стоящая на пороге прелестная, как видение, девушка в светлом платье и голубой кашемировой жакетке; блестящие волосы окружали ореолом ее матовый лоб, кроткий и вместе с тем горделивый. Он было совсем растерялся, но глаза прелестной девушки, эти умные серые глаза, открыто и простодушно сказали ему: «Здравствуй, Джек! Ведь это же я, Сесиль… Чего ты боишься?»-а ручка, коснувшаяся его руки, напомнила ему то сладостное чувство, от которого затрепетало его сердце в тот далекий праздник Успенья, когда они вместе собирали пожертвования в церкви.

— Жизнь у вас сложилась тяжело, господин Джек, дедушка мне рассказывал, — сказала Сесиль, в волнении посмотрев на него. — У меня тоже было немало горя… Бабушка умерла… Она вас так любила! Мы с ней часто говорили о вас…

Джек молча слушал и любовался ею. Она превратилась в стройную девушку с грациозными и совершенно естественными движениями. Сейчас, когда, облокотившись на старый письменный стол, за которым когда-то писала ее бабушка, Сесиль, чуть наклонив голову, беседовала со своим другом детства, она походила на ласточку, щебечущую на краю кровли.

Джек помнил, как красива была когда-то его мать, как он ею восхищался, но Сесиль была полна такого неизъяснимого очарования, она источала такой дивный весенний аромат, нечто до того здоровое, животворное и чистое, что рядом с нею все прелести Шарлотты, ее веселый смех, быстрые движения показались бы просто вульгарными.

Он с восторгом смогрел на Сесиль, упивался звуками ее голоса. Внезапно взгляд его упал на собственную руку, неподвижно лежавшую на колене, неуклюжую и беспомощную, какой всегда представляется рука рабочего в бездействии. Эта черная рука, в которую въелась угольная пыль, вся в шрамах и бугорках, загрубелая, обожженная огнем и железом, с обломанными ногтями, показалась ему непомерно большой. Он стыдился ее, не знал, куда ее девать, и, наконец, сунул в карман.