Том 4. Джек

Джек снова встретил тут своих старых знакомых по гимназии, всех неудачников, наводнявших Parva domus, — только каждому из них прибавилось по нескольку лет и у каждого убавилось волос на голове да зубов во рту. Однако их положение в обществе нисколько не изменилось: они топтались на месте, как все законченные неудачники. Каждый день они собирались в редакции, чтобы обсудить содержание следующего номера, а дважды в неделю встречались за обедом на пятом этаже. Д'Аржантон уже не мог больше обходиться без шумного общества и, чтобы завуалировать эту слабость хотя бы в собственных глазах, прибегал к привычным для него высокопарным фразам:

— Надо объединиться… Надо сплотиться, почувствовать локти единомышленников.

И они сплачивались, черт возьми! Так сплачивались вокруг него, так теснили его, что он почти задыхался. Сильнее всего он ощущал локти, острые, костлявые, назойливые локти Эвариста Моронваля, секретаря редакции «Обозрения будущих поколении». Это у Моронваля зародилась мысль о журнале, который был обязан ему своим палингенетическим и гуманитарным названием. Он держал корректуру, наблюдал за версткой, читал поступавшие в редакцию статьи и даже романы, а главное, подбадривал пылкими речами главного редактора, который несколько приуныл из-за упорного равнодушия подписчиков и постоянных расходов на издание журнала.

За эти многообразные обязанности мулату было положено определенное, хотя и весьма скромное жалованье, которое он умудрялся округлять, исполняя всевозможные дополнительные поручения, оплачиваемые особо, и непрерывно выпрашивая авансы. Гимназия на авеню Монтеня давно потерпела крах, но ее директор еще не отказался от воспитания «питомцев жарких стран», — он неизменно приходил в редакцию в сопровождении двух последних своих воспитанников, чудом уцелевших от сего диковинного заведения. Один из них, захудалый японский принц, молодой человек неопределенного возраста, которому можно было с одинаковым успехом дать и пятнадцать и пятьдесят лет, сбросивший свое длинное кимоно и надевший европейское платье, маленький, хрупкий, был похож на желтую глиняную статуэтку в крохотной шляпе и с миниатюрной тросточкой, упавшую с этажерки прямо на парижский тротуар.

Другой, долговязый малый, все лицо у которого заросло напоминавшей стружки палисандрового дерева черной курчавой бородой, так что видны были только узкие щелки глаз да лоб с натянутой кожей, вызвал у Джека смутные воспоминания, а когда тот в одну из первых встреч предложил ему окурок сигары, Джек узнал своего старого приятеля, египтянина Сайда. Образование этого злосчастного молодого человека было уже давно завершено, но родители все еще не забирали его от Моронваля, надеясь, что достойный педагог приобщит его к нравам и обычаям высшего общества. Все постоянные сотрудники журнала и непременные участники званых обедов у д'Аржантона, мулат, Гирш, Лабассендр, племянник Берцелиуса и прочие, все, за исключением Сайда, обращаясь к Джеку, принимали покровительственный, снисходительный и фамильярный тон. Можно было подумать, что он жалкий приживальщик, из милости допущенный к барскому столу.

Только кроткая и добрая г-жа Моронваль-Декостер, почти совсем не изменившаяся, с таким же высоким, благородным, лоснящимся лбом, все в том же черном платье, уже утерявшем благородство покроя, но еще сильнее лоснившемся, по-прежнему называла его «господин Джек». Впрочем, обращались ли к нему со словами: «господин Джек», «старина», «дружище» или же «мой милый», — держались ли с ним презрительно, равнодушно или доброжелательно, изгою это было совершенно безразлично. Он сидел в сторонке, с короткой трубкой в зубах, в полудреме, в полузабытьи, слушая, но почти не слыша шумные литературные споры, которые усыпляли его еще в детстве. Для него не прошли даром три года, проведенные в кочегарке, почти всегда в нетрезвом состоянии, потрясение, вызванное катастрофой, и двухмесячное лечение в больнице: он был выбит из колеи, он смертельно устал, и ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться, он только мечтал, чтобы наступила, наконец, полная тишина и покой, чтобы утихли грозный рев океана и грохот машин, которые все еще болезненно отдавались в его мозгу, подобно тому, как рокот морской волны отдается в раковине.

— Он безнадежно отупел… — говорил о нем д'Аржантон.

Нет, он просто молчал, дремал, весь отдаваясь блаженному чувству покоя: ведь под ногами была твердая земля, а над головой — ясное небо. Он слегка оживлялся лишь наедине с матерью, в те редкие послеполуденные часы, когда поэт уходил из дому. Тогда Джек подсаживался к ней, с удовольствием слушал ее беззаботную болтовню, ее ласковые слова. Он с наслаждением слушал ее, сам же говорил мало. Нежный голос матери звучал в его ушах, как музыка, как чарующее жужжание первых пчел летом, в ту пору, когда они собирают мед.

Однажды, когда они так сидели вдвоем, он внезапно вышел из привычного оцепенения и медленно, очень медленно проговорил:

— Скажи: когда я был маленький, мы однажды долго плыли морем, правда?

Мать с некоторым смущением посмотрела на него. Впервые в жизни он спрашивал ее о прошлом.

— Почему ты так решил?.. — удивилась она.

— Дело в том, что когда я три года назад впервые ступил на палубу парохода, у меня было странное чувство… Мне показалось, будто я все это уже когда-то видел… И дневной свет, проникавший сквозь иллюминаторы, и маленькие, окованные медью ступеньки, ведущие в каюты. — все это вызывало во мне смутные воспоминания… Мне чудилось, будто совсем маленьким я играл, скатывался по перилам с такой же вот лестницы… А может, мне это только приснилось?

Она несколько раз осмотрелась, желая убедиться, что они одни в комнате.

— Нет, милый, это не сон, — сказала она. — Тебе было три года, когда мы возвратились из Алжира. Отец твой скоропостижно скончался, и мы ехали в Турень.

— А, так, значит, мой отец умер в Алжире?

— Да… — чуть слышно проговорила она и опустила голову.

— Как же звали моего отца?

Шарлотта явно смущена: ее застало врасплох неожиданное любопытство Джека… Но, как ни тягостен для нее этот разговор, она не смеет дольше скрывать от сына имя его отца: ведь Джеку уже двадцать лет, ему можно все сказать, он все поймет.

— Он носил одно из самых громких имен во всей Франции, мой мальчик, это имя носили бы и мы с тобой, если бы внезапная страшная катастрофа не помешала ему искупить свою вину… Когда мы с ним познакомились, мы были так молоды!.. Это было во время облавы на кабанов в одной из лощин Киффы. Надо тебе сказать, что в ту пору я увлекалась охотой. Я даже помню, что сидела верхом на маленькой арабской лошадке, которую звали Сулейман. Не лошадь, а черт…

И эта сумасбродка понеслась во весь опор на арабском скакуне Сулеймане через страну химер, которую ее безудержное воображение населяло лордами Пимбок и раджами из Сингапура.

Джек не пытался прервать ее, он отлично знал, что это невозможно. Но когда она, задыхаясь от бешеной скачки и бившего в лицо ветра, остановилась, чтобы перевести дух, он воспользовался краткой передышкой и вернул ее к началу разговора, ибо только прямой, ясный вопрос мог помешать этой поверхностной женщине снова отвлечься.

— Так как же звали моего отца? — повторил он.

С каким изумлением взглянула она на него своими светлыми глазами!.. У нее выскочило из головы то, о чем они сейчас говорили.

Все еще не отдышавшись после долгого повествования, она скороговоркой ответила:

— Его звали де л'Эпан, маркиз де л'Эпан, командир эскадрона третьего гусарского полка.

Джек, как видно, не разделял взглядов матери на права и привилегии дворянства, во всяком случае, он без всякого интереса выслушал рассказ о своем знатном происхождении. Что толку в том, что отец его был маркиз? Ведь он, Джек, тем не менее стал кочегаром, да к тому же еще плохим кочегаром, а теперь он и вовсе изувечен, разбит, выведен из строя, как паровой котел с «Кидна», который покоится на дне Атлантического океана на глубине шестисот морских сажен. Что толку в том, что отец его носил громкое имя? Ведь он-то всего-навсего Джек, жалкая щепка, которая беспомощно носится по бурным волнам житейского моря! К тому же отец, о котором он только что впервые услышал, давно умер, и незнакомое чувство, на мгновенье вспыхнувшее в душе юноши, не найдя там никакой опоры, ибо любопытство Джека было уже удовлетворено, угасло, растворилось в привычном безразличии…