Том 4. Джек

А д'Аржантон тем временем не без удовольствия шел исполнять свою миссию. Он бы ни за какие блага не отказался от такой роли. Больше всего на свете этот комедиант любил становиться в позу, а уж в тот день он рассчитывал вволю покрасоваться и покуражиться. Он уже заранее готовил речь, с которой обратится к преступнику, предвкушал, как заставит его на коленях просить прощения в кабинете директора. А в предвидении всего этого он важно, с приличествующей случаю миной, в темном костюме, в черных перчатках, твердой рукою держа высоко над собой зонт, торжественно шествовал по главной улице Эндре, пустынной в эту пору вследствие дурной погоды, а также потому, что в церкви уже служили вечерню.

Какая-то старуха указала ему дом Рудика. Поэт миновал замолкший, отдыхающий завод, который, казалось, испытывал удовольствие от того, что дождь освежает его закопченные, потемневшие крыши. Но, приблизившись к дому, куда его направили, д'Аржантон в нерешительности остановился: он подумал, что ошибся. Среди всех домов, выстроившихся вдоль улицы-казармы, этот был самым веселым, самым оживленным. Из полуоткрытых окон нижнего этажа доносился задорный напев бретонских хоровых песен; слышен был тяжелый топот, совсем как на гумне во время молотьбы. Плясали, как выражаются в Бретани, «под голос» и с тем азартом, который сообщают танцующим причмокиванье, прищелкиванье, хлопанье в ладоши.

«Быть не может… Это не здесь…»-говорил себе д'Аржантон, приготовившийся войти в омраченное горем жилище, точно ангел-избавитель.

Вдруг кто-то крикнул:

— Эй, Зинаида! Спой про «Оловянное блюдо»!..

Несколько голосов подхватили:

— Да, да, Зинаида, спой про «Оловянное блюдо»!..

Зинаида! Но ведь так зовут дочь Рудика!

Черт побери, эти люди что-то уж слишком веселы при такой беде! Он все еще колебался, а женский голос между тем пронзительно затянул:

Хор, в котором сливались мужские и женские голоса, подхватил:

Перед окном вихрем закружились белые чепцы, зашуршали суконные юбки, послышались осипшие от крика голоса.

— А ну, бригадир!.. А ну, Джек!.. — надрывались в комнате.

Это уже слишком!.. Заинтригованный поэт толкнул дверь и в облачках пыли, вздымавшихся от бешеной пляски, прежде всего увидел Джека — этого вора, этого будущего воспитанника исправительной колонии! Он кружился по комнате вместе с семью, не то восемью девушками, и одна из них, оживленная, разрумянившаяся толстушка, изо всех сил тащила в хоровод красивого таможенного бригадира. Прижавшийся к стене в поисках укромного уголка седой человек с добрым лицом, сиявшим от радости, явно довольный этим бурным весельем, уговаривал принять в нем участие высокую, бледную, молодую женщину с печальной улыбкой на устах.

Что же произошло?

А вот что…

На следующий день после того, как директор завода Эндре написал матери Джека, в его кабинет вошла г-жа Рудик, взволнованная и возбужденная. Не замечая холодного приема, ибо позор, который она уже не могла скрыть, давно навлек на нее молчаливое презрение порядочных людей и она к атому привыкла, Кларисса отказалась от предложенного ей стула и, выпрямившись, с неожиданной твердостью в голосе объявила:

— Я пришла сообщить вам, сударь, что ученик ни в чем не виноват. Это не он украл приданое моей падчерицы.

Директор так и подскочил в кресле.

— Однако, сударыня, все улики налицо.

— Какие там улики! Самая неопровержимая из них та, что муж был в отъезде и Джек оставался с нами. Так вот, милостивый государь, именно эта улика и несостоятельна. В ту ночь, кроме Джека, в доме находился еще один мужчина.

— Мужчина? Нантец?

Она утвердительно кивнула головой.

Господи, до чего она была бледна!

— Значит, деньги взял Нантец?

Может быть, на этом мертвом лице и отразилось минутное замешательство. Так или иначе, она ответила спокойно и твердо:

— Нет. Это не Нантец взял деньги… Их взяла я… и отдала ему.

— Несчастная женщина!

— Да, да, я очень несчастна! Он уверил меня, что берет их только на два дня, и все это время я ждала, хотя видела отчаяние мужа, горькие слезы Зинаиды, хотя смертельно боялась, что осудят невинного… Какая пытка!.. Никаких вестей. Тогда я послала ему письмо: «Если завтра, к одиннадцати утра, я не получу денег, то выдам себя и вас…» И вот я здесь.

— Вы здесь, вы здесь!.. Но от меня-то вы чего хотите?

— Я хочу, чтобы теперь, когда вам известны настоящие виновники, вы их задержали.

— А ваш муж?.. Ведь он не переживет позора!

— А я? — проговорила она с какой-то скорбной гордостью. — Умереть легче всего. Поверьте: то, на что решилась я, куда мучительнее!

Она говорила о смерти с какой-то мрачной одержимостью.

Она ждала ее, призывала с такой страстью, с какой никогда не ждала и не призывала любовника.

— Когда бы ваша смерть могла что-нибудь исправить, — сурово начал директор, — когда бы этой ценой можно было возвратить приданое бедняжки Зинаиды, я бы еще мог понять ваше желание умереть… Но ведь ваше самоубийство, собственно говоря, выход только для вас одной. Для других же ничего не изменится, их положение станет только еще тягостнее и безысходнее.

— Что ж тогда делать? — спросила она с убитым видом.

В ее неуверенном голосе послышались интонации прежней Клариссы — высокой, хрупкой женщины, изнемогающей от непосильной для нее внутренней борьбы.

— Прежде всего надо попытаться спасти хотя бы часть денег. Быть может, он еще не все спустил.

Кларисса покачала головой. Она отлично знала этого заядлого игрока, она слишком хорошо помнила, как он завладел деньгами, как грубо оттолкнул ее, когда бросился к шкатулке. Она не сомневалась, что он играл и проиграл все до последнего гроша.

Директор позвонил. Вошел стражник — заклятый враг Белизера.

— Вам придется поехать в Сен-Назер, — распорядился директор. — Передайте Нантцу, что он мне нужен, срочно. Для верности препроводите его сюда сами.

— Нантец в Эндре, господин директор. Я только что видел его, он выходил из дома Рудика. Должно быть, где-нибудь тут неподалеку болтается.

— Тем лучше… Разыщите его как можно скорее и приведите… Только не говорите ему, что госпожа Рудик у меня в кабинете… Ему не следует это знать…

— Понятно… — подмигнув глазом, отозвался прозорливый страж, хотя на самом деле ровным счетом ничего не понял.

Он повернулся на каблуках и вышел.

После его ухода в кабинете наступило молчание. Опершись на угол письменного стола, Кларисса о чем — то думала, безмолвная и суровая. Шум работающего завода, шипенье и свист пара, то умоляющие, жалобные, то угрожающие, как нельзя лучше отвечали буре, бушевавшей в ее душе. Внезапно дверь распахнулась.

— Вы посылали за мной, господин директор? — как ни в чем не бывало, спросил Нантец.

Кларисса, ее бледность, строгий вид директора…

Шарло понял все.

Стало быть, она сдержала слово.

На минуту на его наглом и грубом лице появилось выражение дикой растерянности, растерянности загнанного в угол человека, который, чтобы выбраться из тупика, способен пойти даже на убийство, затем он пошатнулся, будто сломленный жестокой внутренней борьбой, и рухнул на колени возле письменного стола.

— Простите! — пробормотал он.

Директор жестом приказал ему подняться.

— Избавьте нас от униженных просьб и слез. Нас этим не удивишь. Перейдем к делу. Эта женщина ради вас обокрала собственного мужа и дочь. Вы пообещали вернуть ей деньги через два дня…

Нантец с невыразимой признательностью поглядел на свою любовницу, спасавшую его ценою лжи, но Кларисса даже не посмотрела в его сторону. Ей уже не хотелось на него смотреть. Слишком хорошо она разглядела его в ночь преступления!

— Где же деньги? — спросил директор.