Том 4. Джек

Оно будет лежать вместе с другими, более объемистыми письмами, будет скользить, сдвигаться, подскакивать в движущемся вагоне, который может загореться от любой искры, потом прибудет в Париж, а оттуда, пройдя через все места, где письма разбирают, сортируют — его не сожгут, не украдут, не изорвут, не потеряют! — прямехонько дойдет до адресата вернее, чем всякое другое. Отчего же? Оттого, что оно содержит дурную весть. Такого рода письма точно заколдованы: с ними никогда ничего не случается.

Лучшее тому доказательство — письмо директора: проделав путешествие чуть ли не по всей Франции, оно в жестяном ящике сельского почтальона Казимира поднялось по знакомой нам каменистой дороге на бурый холм Этьоля. Д'Аржантон терпеть не может старика Казимира: по его мнению, он лентяй, он считает, что до Ольшаника далеко, и частенько поручает относить туда газеты и письма своей жене, которая не знает грамоты и непременно что-нибудь теряет по дороге. Вот как будто еще одна возможность, чтобы дурная весть не дошла по назначению. Но нет. Именно в этот день Казимир сам разносит почту, и вот он уже звонит в колокольчик возле увитой порыжевшим диким виноградом двери, над которой виднеется надпись: rarva domus, magna quiet; ее золоченые буквы с каждым днем блекнут от дождя и солнца.

VII

БУДУЩИЙ ВОСПИТАННИК ИСПРАВИТЕЛЬНОЙ КОЛОНИИ

Никогда еще, пожалуй, загородный дом Ольшаник не соответствовал так своему девизу, как в то утро. Казавшийся особенно одиноким под зимним небом, по которому бежали большие серые облака, и особенно маленьким среди голых деревьев, тщательно закупоренный от сырости, проникавшей из сада и со стороны дороги, он был словно окутан той же сумрачной тишиной, какая окутывала еще не проснувшуюся после зимней спячки землю и воздух, в котором не видно было птиц. Одни только вороны, почти задевая черными крыльями землю, склевывали уцелевшее зерно на соседних полях и слегка оживляли унылый пейзаж.

Шарлотта снимала висевший на чердаке башенки сушеный виноград, поэт работал у себя, а доктор Гирш спал, но приход почтальона, служивший единственным развлечением этим добровольным изгнанникам, соединил изнывавших от скуки людей.

— Ага, письмо из Эндре!.. — воскликнул д'Аржантон и, уловив во взгляде Шарлотты лихорадочное нетерпение, намеренно стал читать газеты, положив нераспечатанное письмо около себя, как делает собака, стерегущая кость, к которой она пока еще никому не позволяет притронуться. — Ага, у этого господина вышла еще одна книга! Печет он их, что ли, скотина!.. Смотри-ка, стихи Гюго!.. Все не унимается!

Почему он с таким злобным удовольствием лениво перевертывает газетные листы? Потому что Шарлотта стоит тут, позади него, она дрожит от нетерпения, а щеки ее горят от радости: всякий раз, когда приходит письмо из Эндре, в любовнице пробуждается мать, а этот презренный эгоист злится на то, что она смеет любить еще кого-то, кроме него!

Именно по этой причине он и услал мальчика так далеко. Но материнское сердце даже у женщин, подобных Иде, устроено так, что чем дальше от них дети, тем сильнее они их любят, словно хотят силой своей любви преодолеть расстояние и приблизиться к ним душой.

После отъезда Джека Шарлотта терзалась угрызениями совести из-за того, что так малодушно отреклась от него; теперь она просто обожала сына. Чтобы не выводить поэта из себя, она избегала разговоров о мальчике, но думала о нем неотступно.

Д'Аржантон обо всем догадывался. Его ненависть к Джеку от этого только еще усилилась, и когда стали приходить первые письма от Рудика с жалобами на ученика, поэт не упускал случая показать, как он презирает мальчика:.

— Видишь! Из него даже рабочего не получится.

Но и этого было ему недостаточно. Ему хотелось еще больше унизить Джека, оскорбить его. На сей раз он мог быть доволен. Когда он, наконец, распечатал письмо из Эндре и прочел первые строки, лицо его побледнело, а глаза засверкали злобой и торжеством:

— Я давно этого ожидал!

Но как только он дошел до требования возместить украденные деньги, то, сообразив, что это грозит множеством весьма неприятных осложнений, сокрушенно покачал головой и передал письмо Шарлотте.

Какой удар в довершение всего, что она уже перенесла! То был удар по ее материнской гордости — и она не могла скрыть это от д'Аржантона, — то был удар по ее материнской любви. К тому же несчастная женщина жестоко страдала от угрызений совести.

«Это твоя вина! — кричал ей внутренний беспощадный голос, перед которым умолкают все хитроумные и изощренные доводы. — Это твоя вина! Зачем ты отреклась от него?»

Теперь надо было спасти сына любой ценой. Но как это сделать? Где достать денег? У нее самой уже ничего не было. Распродажа обстановки, придававшей ее временному гнездышку видимость роскоши, принесла Шарлотте несколько тысяч франков, которые она по своей беспечности растратила. «Милый дядя» напоследок хотел сделать ей подарок на память, но она наотрез отказалась принять что бы то ни было — ей было неловко перед д'Аржантоном. Таким образом, у нее ничего не осталось, если не считать драгоценностей, за которые нельзя было бы выручить и четверти необходимой суммы. О том, чтобы просить помощи у поэта, нечего было и думать. Она его достаточно хорошо знала. Прежде всего он ненавидел Джека, а главное, был скуп. Как истый овернец, он был мелочен и корыстолюбив, копил деньги и, подобно крестьянам, считал, что сбережения, хранящиеся у нотариуса, трогать нельзя. К тому же он был не очень богат, содержание Ольшаника стоило немало и было для него весьма обременительно. Вот почему, невзирая на скуку и одиночество, он из соображений экономии жил тут всю зиму, рассчитывая таким образом хотя бы отчасти возместить большие траты, которые производились летом из-за постоянного калейдоскопа гостей: они создавали вокруг него ту самую «духовную среду», которой алкала душа этого горе-поэта, но зато и влетали ему в копеечку.

Нет, нет, вовсе не о нем подумала она! Но он-то полагал, что она надеется на него, и придал своему лицу то ледяное выражение, какое обычно появляется у скупого человека, ожидающего, что у него будут просить денег.

— Я всегда говорил, что у мальчика дурные наклонности, — процедил он, дав ей дочитать письмо до конца.

Она ему не ответила, быть может, даже не слыхала его слов, одержимая одной мыслью: «Надо за три дня раздобыть деньги, не то мой мальчик попадет в тюрьму».

А он продолжал:

— Мне стыдно будет взглянуть в глаза друзьям, — ведь они по моей просьбе хлопотали за этого изверга!.. Вперед мне наука… Как я влип!

Шарлотта покраснела, но думала все об одном: «Я должна за три дня раздобыть деньги, иначе мой мальчик попадет в тюрьму».

Д'Аржантон испытующе смотрел на нее, стараясь угадать ее мысли. Из осторожности, опережая ее просьбу, он поспешил сказать:

— И ведь у нас даже нет возможности избежать бесчестья, вырвать этого негодника из рук судебных властей… Мы не так богаты.

— Ах, если бы ты захотел! — проговорила она и опустила голову.

Он решил, что она сейчас попросит денег. Это вывело его из себя:

— Ну да, если бы я захотел, черт побери! Я ждал, что ты это скажешь… А ведь ты лучше, чем кто-нибудь другой, знаешь, сколько мы тут проживаем, знаешь, что дела мои не так уж хороши. Мало того, что этот лоботряс и плут целых два года сидел у меня на шее! Теперь я еще должен расплачиваться за совершенную им кражу! Шесть тысяч франков! Да где мне их взять?

— О, я все отлично понимаю… Я рассчитываю не на тебя.

— Не на меня?.. А на кого же?

Смутившись и еще ниже опустив голову, она произнесла имя человека, с которым долгое время была близка: Джек называл его «милый дядя», а она назвала его «мой старинный друг». Она вымолвила это имя дрогнувшим голосом, боясь вспышки ревности со стороны поэта, ибо тем самым неосмотрительно напомнила о своем прошлом. Ничего похожего! Услыхав о «милом дяде», д'Аржантон лишь слегка покраснел: он и сам о нем подумал.