Том 4. Джек

То был эпизод, посвященный Франческе да Римини:

…Тот страждет высшей мукой. Кто радостные помнит времен. В несчастье…[29]

Пока ученик читал, Кларисса с трепетом все ниже опускала голову. Зинаида, нахмурив брови и неестественно выпрямившись, сидела на стуле и яростно орудовала иглой.

Величавая поэзия, звучавшая в тиши скромного рабочего жилища, казалось, парила высоко-высоко над чувствами, повседневными делами и интересами живущих тут людей, и все же, прозвучав здесь, она возбуждала в них множество мыслей, трогала сердца и, подобно грозной молнии, несла в себе опасный электрический заряд, диковинный и прихотливый.

Слезы струились по щекам г-жи Рудик, когда она внимала истории этой любви. Не замечая, что мачеха плачет, Зинаида, когда кончилось чтение, заговорила первая.

— Дурная, бесстыжая женщина! — возмущалась она. — Как она смеет так рассказывать о своем преступлении! Точно похваляется им!

— Это верно, она виновата, — отозвалась Кларисса, — но и очень несчастна.

— Нашли несчастную!.. Не говорите так, матушка… Можно подумать, будто вам жаль эту Франческу, которая полюбила брата своего мужа.

— Так-то оно так, дочка! Но ведь она полюбила его еще до замужества, а ее силком выдали за немилого.

— Силком ли нет ли, раз уж вышла, то должна хранить верность. В книжке сказано, что он был старик. Ну, а коли так, его еще больше уважать надо было, а не вести себя так, чтобы в городе над ним потешались. Право, старик хорошо сделал, что убил обоих. Поделом!

Она говорила грозно, яростно, сверкая глазами, в ее словах слышалась негодующая дочерняя любовь и женская гордость, в них слышалась беспощадная непримиримость молодости, которая судит о жизни по тому идеалу, какой она себе составила, еще ничего не зная о ней, ничего не предвидя.

Кларисса промолчала. Она отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. Рудик, не совсем еще проснувшись, приоткрыл один глаз и пробормотал: «Удвитльно!» Джек, глядя в книгу, размышлял над прочитанным и дивился, почему разгорелся такой бурный спор. Итак, бессмертная легенда о любви и прелюбодеянии, прочитанная пять веков спустя ребенком, который смутно понимал ее смысл, нашла неожиданный отзвук в скромной, даже невежественной среде. В том-то и заключается истинное величие, истинное могущество поэтов: повествуя о судьбах одного человека, они обращаются ко всем людям: с кажущимся бесстрастием их гений прослеживает путь всех идущих по дороге жизни — так луна в чудесные вечера появляется на небе, как будто бы не в одном месте, а всюду, сопровождает своим мягким светом, точно дружеским взглядом, всех одиноких путников, всех тех, что бредут по дороге, и освещает км путь, не торопясь и не уставая.

— Ну, уж на сей раз я уверен, что это он!.. — вдруг выпалил Джек и вскочил со стула.

На узенькой улочке, застроенной домами рабочих, перед самыми окнами промелькнула чья-то тень, и тут же послышался хорошо знакомый ученику возглас:

— Шляпы! Шляпы! Шляпы!

Мальчик опрометью выбежал на улицу, но Кларисса опередила его. На пороге она столкнулась с ним — вся пунцовая, она засовывала в карман измятое письмо.

Бродячий торговец был уже далеко, несмотря на то, что так же сильно прихрамывал и тащил на спине огромный ворох фуражек, непромокаемых матросских шапок, мягких войлочных шляп; он в три погибели сгибался под бременем этой ноши, ибо его зимний товар был куда тяжелее летнего. Он уже сворачивал за угол.

— Эй! Белизер!.. — крикнул Джек.

Тот оглянулся, и лицо его осветила добрая, приветливая улыбка.

— Я был уверен, что это вы. Значит, вы и здесь бываете, Белизер?

— Да, господин Джек. Отец хотел, чтобы я пожил в Нанте, из-за сестры, у нее муж хворает. Вот я и остался. Мне всюду приходится бывать — ив Шатне и в Ла Басс-Эндр. Тут много заводов, и торговля идет недурно. Но больше всего я продаю в Эндре. А, кроме того, у меня бывают поручения в Нант и Сен-Назер, — прибавил он, подмигнув и поглядев в сторону дома Рудиков, неподалеку от которого они стояли и беседовали.

В общем, Белизер был доволен жизнью. Он отсылал все деньги в Париж старику и младшим братьям. Болезнь зятя тоже немало ему стоила, но если делаешь свое дело, то все устраивается. Вот только эти чертовы башмаки…

— Все так же жмут? — спросил мальчик.

— Все так же… Чтобы избавиться от мук, мне бы надо было заказать себе пару башмаков по ноге, по мерке, да это слишком дорого, это могут себе позволить богачи.

Поговорив о своих делах, Белиэер не без колебания спросил:

— А что с вами-то приключилось, господин Джек? С чего это вы рабочим заделались? Какой же там у вас был славный домик!

Ученик не знал, что ответить. Он покраснел, глядя на свою рабочую блузу, хотя в то воскресное утро она была совсем чистая, на свои черные от копоти руки. Заметив его смущение, бродячий торговец переменил разговор:

— Знатная была там ветчина, правда? А как поживает та красивая дама, такая ласковая на вид? Это наверно, ваша матушка? Вы на нее похожи.

Джек так обрадовался, что заговорили о его матери! Он готов был простоять на улице до вечера, беседуя о ней, но у Белизера не было времени. Ему только что вручили письмо, и его надо спешно доставить. Он опять подмигнул, посмотрев на то же окно… Ему пора уходить.

Они обменялись крепким рукопожатием, и бродячий торговец захромал дальше, согнувшись под тяжестью своего груза, болезненно морщась и поднимая ноги, точно слепая на один глаз лошадь. Джек провожал его растроганным взглядом, как будто мысленным взором видел лесную дорогу в Корбейль, — она уходила в даль, белея от пыли, а по ней усталым шагом брел этот Агасфер в обличье бродячего торговца.

Г-жа Рудик, бледная, как полотно, поджидала Джека у двери.

— Джек! Что он тебе сказал? — еле слышно спросила она, и губы у нее дрогнули.

Мальчик ответил, что он познакомился с разносчиком еще в Этьоле, а сейчас беседовал с ним о своих родных.

У Клариссы вырвался вздох облегчения. Но весь вечер она была задумчивее, чем обычно, и понуро сидела на своем стуле, еще ниже склонив голову. Казалось, к грузу ее пышных золотистых волос прибавился еще и гнет жестоких угрызений совести.

III

МАШИНЫ

«Поместье Ольшаник, близ Этьоля.

Я недовольна тобою, милое дитя мое. Г-н Рудик недавно прислал своему брату длинное письмо, где говорится о тебе; он с большой похвалой отзывается о твоем добром нраве и хорошем воспитании, но тут же прибавляет, что за целый год, который ты провел в Эндре, ты не выказал никаких успехов, и ему сдается, что ты не способен к их ремеслу. Ты сам понимаешь, как это нас огорчило. Если уж ты, обладая призванием к механике, которое обнаружили в тебе опытные люди, так мало преуспел, стало быть, ты плохо работаешь, и эта нерадивость нас просто изумляет и удручает.

Наши друзья возмущены этим, и я с горечью выслушиваю каждый день самые дурные отзывы о моем сыне. Г-н Рудик сообщает также, что воздух в цеху для тебя вреден, ты сильно кашляешь, так худ и бледен, что на тебя жалко смотреть и тебе не решаются поручить какую-нибудь работу, так как при малейшем усилии с тебя градом льет пот. Просто не могу понять, откуда этакая слабость у мальчика, которого все без исключения считали крепким. Разумеется, мне и в голову не придет утверждать, как это делают другие, что под всем этим кроется лень, а главное, желание вызвать жалость у окружающих, которое так часто возникает у детей. Я-то ведь знаю своего Джека, знаю, что он не способен на обман. Думаю только, что он бывает неосторожен, выходит по вечерам без шапки, забывает закрывать у себя окно и не надевает шейный платок, который я ему послала. Напрасно ты так поступаешь, мой мальчик. Прежде всего следует заботиться о своем здоровье. Помни, что тебе понадобится много сил, чтобы добиться цели. У здорового любая работа спорится.

Я признаю, что работа у тебя не слишком приятная, — куда веселее гулять с лесником, но ты помнишь, что говорил тебе г-н д'Аржантон: „Жизнь не роман“. Уж он — то это хорошо знает, наш бедный, наш дорогой друг! Жизнь у него не из легких, а его профессия, если разобраться, пожалуй, потруднее твоей.

Если бы ты только знал, какая низкая зависть окружает этого великого поэта, какие каверзы строят ему! Все страшатся его гения, стараются помешать ему проявить себя. Представь себе, что они с ним сделали недавно во Французском театре! Приняли пьесу, а она, как две капли воды, похожа на его „Дочь Фауста“, о которой ты, конечно, слышал от нас. Натурально, у него похитили не самую пьесу, потому что она еще не написана, но ее главную мысль и название. Кого прикажешь подозревать? Вокруг него верные друзья, пекущиеся о его будущем. Уж мы подумали, не тетка ли это Аршамбо: она постоянно подслушивает и подглядывает в замочные скважины своими рысьими глазами. Но как ей было запомнить план пьесы, да еще пересказать его заинтересованным лицам, если она с грехом пополам изъясняется по-французски!

Как бы то ни было, наш друг был сильно расстроен этой новой неудачей. Вначале у него бывало по три припадка в день. Должна сказать, что г-н Гирш выказал в этих обстоятельствах необыкновенную преданность. Поосто счастье, что он оказался рядом, а то ведь доктор Риваль продолжает на нас сердиться. Понимаешь, он ни разу даже не заехал справиться о здоровье нашего бедного больного! В связи с этим, мой дорогой сын, я должна сказать тебе вот что: нам стало известно, что ты состоишь в оживленной переписке с доктором и маленькой Сесиль и вот я хочу предупредить тебя, что г-н д'Аржантон смотрит на это неодобрительно. Возможно, г-н Риваль и прекрасный человек, но он рутинер и ретроград, и он не побоялся в нашем присутствии отговаривать тебя от того, в чем заключается твое настоящее призвание. А потом, видишь ли, дитя мое: вообще следует общаться с людьми своего круга, с собратьями по профессии, держаться по возможности своей среды. В противном случае человек рискует пасть духом, предаться неосуществимым мечтам, а это путь к тому, чтобы стать неудачником.

Теперь о твоей дружбе с Сесиль. Г-н д'Аржантон считает — а я всецело разделяю его мнение, — что это — ребячество, которое хорошо до поры до времени, в противном случае оно может осложнить жизнь, ослабить волю, совратить с правильного, прямого пути. Ты поступишь благоразумно, если прервешь эту дружбу, которая ничего хорошего тебе не принесла и, быть может, имеет некоторое касательство к тому необъяснимому охлаждению, какое ты выказываешь к добровольно выбранной тобою профессии, на первых порах вызывавшей у тебя восторг. Надеюсь, ты понимаешь, дорогой мой мальчик, что все это я говорю, желая тебе только добра. Не забывай, что тебе скоро минет пятнадцать лет, что в руках у тебя превосходное ремесло, что дорога в будущее открыта перед тобой. Опровергни же предсказания тех, кто твердил, будто ты ничего в жизни не добьешься.

29

Перевод М. Лозинского.