Страница 36 из 111
Теперь я уже не избегаю зобатых, у меня даже есть среди них любимчики, особенно один — жуткий маленький уродец, сидящий у обочины дороги в креслице для трехлетнего ребенка, а ему все шестнадцать — возраст мадемуазель Башельри. Когда я подхожу, он начинает кивать своей тяжелой каменной головой, хрипло, сдавленно кричит, без всякого смысла, без всякого выражения и, получив серебряную монетку, торжествующе показывает ее угольщице, присматривающей за ним из окошка. Этот несчастный — источник дохода и предмет зависти для многих матерей: он собирает больше денег, чем зарабатывают три его брата, вместе взятые, которые работают у домен Ла Дебу. Отец ничего не делает. Он чахоточный, зимой сидит у своего убогого очага, а летом устраивается вместе с другими несчастными на скамейке в теплом влажном облаке мелких брызг, которое поднимается в этом месте над пенящимся источником. Местная нимфа с мокрыми руками, в белом переднике, наполняет протянутые ей стаканы, а рядом во дворе, отделенном от дороги невысокой стенкой, одни головы без тел, которых не видно, откидываются назад, лица, искаженные усилием, строят гримасы солнцу, рты широко открыты. Иллюстрация к «Аду» Данте: грешные души, обреченный вечно полоскать горло.
Иногда на обратном пути мы делаем крюк и спускаемся к курорту через селение. Маму утомляет гостиничная суетня, а главное, она беспокоится, как бы я не стала злоупотреблять танцами в гостиной, и потому она мечтала снять маленький буржуазный домик в Арвильяре, а сделать это нетрудно. На каждой двери, на каждом этаже раскачиваются среди глициний, между светлыми, уютными, манящими занавесками объявления о сдаче внаем. Недоумеваешь: куда же деваются жители Арвильяра во время курортного сезона? Переселяются ля они, словно стада, в ближние горы, или уходят жить в гостиницы и платят по пятьдесят франков в сутки? Это было бы удивительно, ибо мне представляется очень жадным тот магнит, что появляется у них в глазах, когда они смотрят на курортника, — что-то блестящее, так и старающееся подцепить. И я всюду нахожу этот блеск, эту внезапную искру на лбу моего зобатого — отсвет поданной ему серебряной монетки; в очках маленького, вертлявого доктора, который выслушивает и выстукивает меня по утрам, во взгляде приторно-любезных хозяек, приглашающих вас осмотреть их дом, где в первом этаже кухня для жильцов третьего этажа, их садик, такой удобный, где всюду столько воды; во взгляде извозчиков в коротких блузах и клеенчатых шляпах с бантами, которые знаками зазывают вас с козел; во взгляде мальчугана — погонщика ослов, стоящего в широко раскрытых дверях конюшни, где — издали видно — движутся длинные уши; даже во взгляде самого ослика, да, в этом долгом, упрямом, кротком взгляде! Твердый металлический блеск, порожденный сребролюбием, существует — я его видела.
Вообще-то дома их ужасны: унылые, стоят впритык друг к другу, никакого кругозора, неудобств масса, и они бросаются в глаза, да и может ли быть иначе, когда в соседнем доме на них уже позаботились обратить ваше внимание? Нет уж, мы останемся в своем караван-сарае «Дофинейские Альпы», который, стоя на высоком месте, греет на солнышке свои бесчисленные зеленые жалюзи на красных кирпичных стенах посреди английского парка, еще молодого, с зеленым кустарником, с лабиринтом песчаных аллей, парка, которым пользуются постояльцы еще пяти или шести хороших гостиниц — «Козочки».
«Лайты», «Бреды», «Планты». Все эти гостиницы с названиями на савойском диалекте поглощены жестокой конкуренцией — следят, наблюдают одна за другой из — за густых деревьев, стараются перещеголять одна другую звоном колокольчиков, звуками фортепьяно, щелканьем кнутов на козлах почтовых карет, взрывами ракет фейерверка, каждая старается как можно шире раскрыть свои окна, чтобы, услышав оживление, смех, пение, топот пляшущих ног, постояльцы конкурента сказали:
— Как им там весело! Сколько же там, значит, народу!
Но самая жаркая борьба между соперничающими гостиницами разыгрывается на страницах курортной газеты вокруг списков вновь прибывших, которые этот листок печатает аккуратно два раза в неделю.
Какая бешеная зависть начинает грызть «Лайту» или «Плаиту». когда, например, читаешь в таком списке: «Князь и княгиня Ангальтские со свитой… „Дофинейские Альпы“». Все бледнеет перед этой подавляющей строчкой. Чем ответить? Начинают искать, изощряться. Если ваша фамилия снабжена приставкой «де», каким — нибудь титулом, их выпячивают или стараются прожужжать ими уши. «Козочка» уже три раза подавала нам на стол одного и того же инспектора лесных угодий под разными видами — в качестве инспектора, маркиза, кавалера орденов святого Маврикия и Лазаря. Но «Дофинейские Альпы» все же на первом месте, и уверяю тебя, мы здесь ни при чем. Ты знаешь маму — она скромница всегда старается быть тише воды, ниже травы. Поэтому она запретила Фанни говорить, кто мы такие, чтобы положение отца и твоего мужа не вызвало к нам любопытства и не подняло вокруг нас целое облако светской пыли. В газете было сказано просто: «Г-жи Ле Кенуа (из Парижа)… „Дофинейские Альпы“», а так как парижане здесь встречаются редко, наше инкогнито остается нераскрытым.
Мы устроились без всякой роскоши, но довольно удобно: у нас две комнаты на третьем этаже, перед нами вся долина, дальше, полукружием, горы, черные от соснового леса у подножия, а чем выше, тем светлее, тем богаче оттенками, с пятнами вечного снега, со склонами, где голые каменистые участки перемежаются с возделанными, образующими зеленые, желтые, розовые квадратики, на которых стога сена кажутся не больше пчелиных ульев. Но этот чудесный вид не удерживает нас дома.
Вечера мы проводим в гостиной, днем бродим по парку — от одной процедуры к другой, что в сочетании с этой жизнью вообще, внешне как будто бы очень заполненной, а в сущности, пустой, занимает все наше время, поглощает нас целиком. Интереснее всего бывает после завтрака, когда все располагаются за столиками пить кофе под развесистыми липами у входа в сад. Это время приездов и отъездов. Остающиеся прощаются с отъезжающими, толпясь вокруг их экипажа, все пожимают друг другу руки, гостиничная прислуга тут как тут, и глаза ее излучают блеск, пресловутый савойский блеск. Люди, едва знакомые друг с другом, целуются, машут платками, бубенчики звякают, и тяжелый, перегруженный экипаж исчезает за поворотом узкой дороги, унося какие-то имена, какие-то лица, недолго жившие общей жизнью, которые вчера были никому здесь не ведомы, а завтра забудутся.
Прибывают новые постояльцы, устраиваются, стараясь не нарушать своих привычек. Я представляю себе, что так же однообразна жизнь на большом океанском пароходе с такой же сменой лиц в каждом новом порту. Меня вся эта суета забавляет, но мамочка все грустит, задумывается, несмотря на старания изображать улыбку, когда я на нее гляжу. Я догадываюсь, что любая подробность нашей жизни вызывает у нее мучительные воспоминания, мрачные образы. Навидалась она этих караван-сараев для больных в тот год, когда сопровождала умирающего с курорта на курорт, — то на равнину, то в горы, то под сосны морского побережья, тая обманчивую надежду и храня вечную покорность, к которой она принуждала себя, чтобы переносить свою муку.
По правде говоря, Жаррас мог избавить ее от этих тягостных воспоминаний. Я-то ведь не больна, теперь почти Не кашляю и чувствую себя превосходно, не будь только этой противной хрипоты, от которой у меня голос, как у уличной торговки. Представь себе, аппетит у меня волчий, временами так есть хочется, что нет сил терпеть. Вчера после завтрака, где в меню, более сложном, чем китайская грамота, было указано тридцать блюд, я увидела, как одна женщина, сидя у своего порога, чистила малину. Мне страшно захотелось этой самой малины, и я съела две глубоких чашки, да, моя дорогая, две глубоких чашки крупных, только что сорванных ягод —… как говорит наш официант.
Во всяком случае, родная моя, какое это счастье, что ни ты, ни я не заболели так, как наш бедный брат, которого я не знала! А ведь здесь на чужих лицах я узнаю те же изможденные черты, то же безнадежное выражение, что у него на портрете в маминой и папиной комнате! А доктор, который лечил его тогда, знаменитый Бушро, — какой он оригинал! На днях мама хотела познакомить меня с ним, чтобы попасть к нему на прием, и мы все время бродили по парку вокруг да около этого высокого старика с суровым и грубым лицом. Но к нему не пробиться из-за арвильярских врачей, которые обхаживают его и, словно примерные школьники, слушают, что он им говорит. Мы решили подождать его при выходе из ингаляционного вала. Безнадежно: он так помчался, точно хотел от нас убежать. С мамой, ты сама понимаешь, скорости не развить, и на этот раз мы его опять упустили. Наконец, вчера Фанни пошла узнавать от нашего имени у его домоправительницы, может ли он нас принять. Он велел передать, что приехал на воды лечиться, а не принимать больных. Ну и грубиян! Правда, ни у кого еще не видела я такой бледности — настоящий воск. Папа по сравнению с ним просто краснощекий господин. Он питается одним молоком, никогда не спускается в столовую, а тем более в гостиную. Наш вертлявый маленький доктор, которого я прозвала «Господин Так и должно быть», уверяет, что у него очень опасная сердечная болезнь и он тянет последние три года исключительно благодаря арвильярской воде.