Страница 9 из 13
Глава VI
Последняя река на пути в Монголии. – Природа скудеет. – Начало Гоби. – Песни и пляски монголов. – Предания о Чингисхане. – Переговоры относительно перемены дороги. – Что такое Гоби и Шамо? – Китайский караван, перешедший Гоби. – Сухари.
Верстах в восьми от Урги, мы переехали Толу вброд; она тут довольно глубока, так, что мы черпали воду дном повозок. Это последняя река на пути до самой великой стены! Горы мало-помалу понижаются, являясь в отдельных группах, довольно округленных и покатых; но растительность еще все та же. На первом привале от Урги уже дурная вода, колодезная. Надо было доставать походные корыта; непривычный скот с трудом приближался к ним и почти вовсе не пил тухлой воды. На второй станции переехали мы хребет гор, довольно высокий, последний на пути к Гоби!..От него мы поднимались едва заметно, но с каждым переездом выше и выше. На привале, вместо дров, явился аргал (кизяк). Тут, к общей радости, нашли мы ключ с прекрасной водой.
Горы, казавшиеся впереди довольно возвышенными, понижались, по мере нашего приближения к ним. Мы все восходили, неприметно, по прекрасной дороге, покрытой щебнем, словно шоссе, до их уровня. Горизонт расширяется все более и более; вместо гор и утесов, являются холмы, покрытые яркой зеленью; трава еще густа и сочна, хотя не высока. Мы очутились довольно высоко от поверхности моря: это заметно по сухости воздуха (см. психрометрические наблюдения). В числе первых забот, даже первой заботой, по приезде на станцию, является отыскание воды. Как это напоминает прежние путешествия! И тут (на 3 станции) монголы поставили нас у грязной лужи, на которую смотреть было гадко; но нам опять удалось найти ключ чудной, студеной воды; спутники мои принялись за работу, расчистили и выложили его камнем. В воде, пока, не чувствуется большого недостатка: достает и нам и скоту при маленькой бережливости и осторожности; главное, не надобно пускать лошадей близко к источнику, чтобы они не затоптали его и не разрушили работ. Монголы, как сами говорят, потому не заботятся о приискании воды и расчистке родников, что боятся оскорбить духов, обитающих в них; а я думаю, просто, по лености, свойственной кочевому народу. Что ему трудиться, раскапывать, да укладывать камнем колодцы и ключи: сегодня монгол здесь, а завтра в другом месте; Бог даст день, даст землю для кочевки, а с ней пищу и воду для себя и скота. Велика Монголия, велик и хошун каждого племени!
Тут нигде нет и признаков оседлости. На станции Гилтегентай почва развертывается, как вздутая кое-где ветром пелена. Только еще на юго-восточном горизонте виднелись невысокие горы, но погодите, доедем до этих гор, и не увидим их: стают, исчезнут, потому что мы все еще будем неприметно подыматься и подымемся, до их уровня.
Растительность тоже скудеет: это уже начало Гоби; вода в колодцах горьковатая, соленая, стоячая; почва покрыта мелким гравием, как речные отмели; трава жидка, тоща; попадается ковыль и кустоватая акация, напоминающая мимозу в лучших местах пустыни Нубии.
11-го числа был первый день довольно душный, хотя солнце редко показывалось из-за облаков; к вечеру тучи разразились дождем.
Я обыкновенно ехал верхом, в сопровождении переводчика, тусулакчи, зангина и других почетных монголов. Однажды, как-то разговор иссяк, и я попросил монгола спеть. Монгол запел:
«На берегах Керелуна, летом, гулял буланый конь; хозяин заметил его горячий норов и крепкую стать и пустил в бег на далекое расстояние. При беге у коня показывалась во рту кровавая пена, – так сильно бежал он, а когда узнавал на бегу своего хозяина, то становился еще прытче, – летел буланый конь! Хотя Тэнют река глубокая и покрывала водой всего верблюда; однако буланый конь пробегал через реку только по колена в воде. Его ноги не скользили по горам и скалам, и он догонял рысей и соболей. Происходил буланый из табуна Баин-ноина и был предметом удивления всех телохранителей Вайдан-вана. На празднике семи хошунов, буланый семь раз был пущен в бег, и каждый раз опережал других коней: еще он был молод; когда же достиг совершенного возраста, был отправлен в Пекин к самому богдохану. Тут коню были и холя, и пища, и пойло, только нежься конь буланый, да раскошничай, а конь не ест, не пьет, да все думает, как бы в степь, да на волю».
Напев унылый, тихий, монотонный, но приятный, отзывающийся в душе чем-то знакомым, чем-то близким сердцу.
Пляски собственно нет у монголов; у чахар и даже у наших бурят есть какие-то штуки и кривлянья; но, не знаю, можно ли их признать за танцы? Вот что это такое: когда большое веселье, во время свадьбы, на пример, то двое из гостей выходят на сцену, и под напев других, стоя на месте, ударяют ногами в такт, но не так, как это делает весь пляшущий люд, – иначе я, не обинуясь, назвал бы это танцами, – нет, вся штука состоит в том, чтобы приноровить удар правой ноги одного в левую ногу другого, и непременно пяткой в пятку. Можете себе вообразить, что из этого выходит! Как бы искусны ни были фокусники этого рода, но все же усилия их ясно выражаются во всех движениях, пот градом катится с лиц; это не пляска, не потеха, а, просто, пытка; словно двое беснующихся бичуют друг друга.
Провожатый мой все еще мурлыкал себе под нос песенку, но уже на другой лад, про другого коня, кажется, вороного. Я сначала слушал, слушал, песня эта перенесла меня куда-то далеко, к другому, лучшему для меня времени; я призадумался; потом, пригретый полуденным солнцем, слегка вздремнул; конь мой, вероятно, последовавший моему примеру, также забыл о дороге, и вдруг споткнулся; я едва не полетел через голову его. Здесь надо быть как можно осторожнее и крепко держать поводья: все поле, вся дорога изрыта норами сурков и полевых мышей, и как ни привычны степные лошади, но то и дело попадают ногой в нору. Дорогой, от нечего делать, мы часто наблюдали нравы полевых мышей, у которых, по-видимому, общественная жизнь очень развита; подземные их норы искрещены разными переходами, на поверхности протоптаны всюду от норы к норе дорожки, и часто видели мы пять-шесть зверьков вместе стоящих на задних лапках у одной какой-нибудь норы и, при появлении нашем, разбегавшихся по своим жилищам. Говорят, будто они любят корни ревеня, которого в здешних краях много.
Станция Мукотту (грязный, топкий) получила название свое, вероятно, от небольших озер с солоноватой водой, грязных, с такими топкими берегами, что трудно было подогнать к ним скот, если бы даже он и стал пить эту воду.
На переезде от Мукотту к Бумбату, мы встретили огромное стадо диких коз, которые, выскочив из-за холма, вдруг наткнулись на обоз; испуганные, они кинулись в сторону, и попали на табун наших лошадей и верблюдов, и, в свою очередь, испугали его; лошади шарахнулись; казакам и монголам нелегко было собрать их. На беду, ни у кого из нас не было наготове ружей, а пока мы доставали их, дикие козы уже умчались далеко.
На северо-востоке тянулась гряда возвышенностей Еркету и слилась с горами Тоно, довольно скалистыми, оставшимися от нас слева. Гора Дархан третий день была перед нашими глазами. С Бумбату она виднелась уже яснее, ярко освещаемая восходящим солнцем.
Мы ехали молча, занятые каждый своей заботой или беспечно покачиваясь на лошади.
– Что за чудо это гора Дархан: едем не доедем до нее! – сказал я своим неразлучным спутникам кундую и тусулакчи.
– Такие ли чудеса бывают на ней самой! – отвечал с важным видом кундуй.
– А что такое? – спросил я, обрадованный чуду там, где кроме голой степи, да возвышающегося среди нее Дархана, ничего не видно; где ни о чем другом не слышишь, кроме как о благополучии скота.
– А Чингисова кузница!
«Старая песня», – подумал я. Всякая миссия слышит сказку про наковальню, которую, будто бы, оставили Чингисовы кузнецы на Дархане.
– Слышали мы про это, – отвечал я равнодушно. – И что ж тут особенного? Наковальня, как наковальня, – да еще и есть ли она там? Все говорят, да говорят-то разное: иные сказывают, что она железная, еще будто бы пополам с медью, а другие – просто камень, похожий на наковальню, ну, а кто ее видел? Уж полно есть ли она там?