Нельзя забывать…

— Изольда! Изольда!

Тогда она бросается на него. Глаза у нее так и готовы выскочить. Я даже не думал, что девчонки бывают такими злыми.

— А ты, если хочешь быть моим другом, никогда не называй меня Изольдой. Понял?

Что ж тут не понять — дело ясное.

Примерно в это же время произошел мой второй разговор с директором школы Иваном Михайловичем. Первый случай (драка со Щеткиным) в его памяти, может быть, и не удержался, но второй, как я потом убедился, он запомнил крепко. И почему-то все получалось, что я поворачивался к нему своей плохой и даже глупой стороной. Видно, просто не везло мне. Ведь был же я одно время почти отличником — во всяком случае, фотография моя висела на доске Почета, а вверху была надпись: «Берите с них пример!» По всем предметам у меня было отлично, только по пению красовался «пос». Но этого «пса» я получил вовсе не за пение. Я дернул впереди стоявшую девчонку за бантик. Так она из-за этого несчастного бантика даже заплакала, как будто я голову ей оторвал. Знал бы, что она такая вредная, не связывался бы…

Так вот о случае. Дело было под Новый год. Все ребята в зале смотрят на сцену, а мы с Серегой давай бродить по школе. В одном классе на доске страшную рожу нарисовали, в другом — мусорную корзину на учительский стол поставили, а в третий вошли и не знаем, что предпринять. А натворить что-нибудь хочется. Так хочется, что прямо сказать не могу. Тут Серега говорит:

— Давай посмотрим, что на печке находится?

Печка круглая, железом обитая, высокая, почти до самого потолка.

— А как мы туда залезем? — посомневался я.

— Пара пустяков, — отвечает Серега. — Вот смотри!

Прыг на парту. С парты вскарабкался на шкаф, со шкафа рукой подать до верха печи. Влез и меня зовет:

— Айда сюда. Здесь интересно.

Ну конечно, я за ним. Мне немного труднее пришлось, я — пониже. Но все же забрался. Осмотрелись. По правде сказать, ничего такого интересного. Но кое-что есть. Во-первых, наверху печи что-то вроде ямы, глубокая впадина, вся забрызганная известкой и покрытая слоем пыли в палец толщиной. Во-вторых, кое-что из вещей: расщепленное перо № 86, дырявый мячик и пожелтевшая бумажная галка с надписью: «Костя дурак!!!» Серега как прочел, так и задохнулся от смеха.

— Это, — говорит, — про тебя…

— Нет, — нашелся я, — я в этом классе еще не учился.

Вдруг слышим шаги. Кто-то входит в класс и раздается голос самого Ивана Михайловича:

— Кто здесь?

Мы молчим, притаились, шевельнуться боимся. Но его не обманешь. Он говорит нарочно громко:

— По-моему, на печке кто-то есть…

Мы опять молчим. А он продолжает:

— Ну что ж — никого. Значит, мне показалось. Тогда я потушу свет и запру дверь на ключ…

Мы смекнули, что дело принимает плохой оборот — сидеть в пустом классе до утра нам не улыбалось. Серега откликнулся:

— Это мы!

Теперь не оставалось ничего другого, как слезть. Слезли и встали перед Иваном Михайловичем. Мы ждали, что он станет распекать, говорить о совести и так далее, а он только осмотрел нас и покачал головой:

— Хороши, нечего сказать…

А мы и правда были хороши — все с ног до головы измазаны известкой и пылью. А в руках у Сереги еще дурацкая бумажная «галка».

— И как это вас угораздило на печку попасть?

Что мы могли ответить? Попадают же альпинисты на самые высокие пики. А зачем, спрашивается?

Уже на пороге он резко обернулся и сказал очень строго:

— Приведите себя в порядок.

Так нам в этот вечер и не удалось посмотреть, что делалось на сцене — весь остаток вечера мы только и делали, что плевали на ладони и стряхивали пыль со штанов и рубашек.

Так произошло мое второе «свидание» с Иваном Михайловичем.

* * *

Когда начал таять снег, Нюра взяла лопату и отправилась на кладбище подправить Светкину могилу. Мама убеждала ее, что рано, но разве Нюра послушает? И я увязался с ней, вернее, не увязался, а мама шепнула мне:

— Сходи с ней… Мало ли что?

Не знаю, чего она опасалась, но понял, что мама считает меня взрослым.

До кладбища мы шли молча. Так же молча стали ходить между могилами. Потом Нюра села на заметенную снегом скамью. И я примостился рядом. Мы оба очень устали. Кладбище находилось далеко, а сил у нас было совсем мало. Потом опять долго ходили и искали Светкину могилу, но найти так и не смогли. Когда-то она была с краю, а теперь здесь было много новых могил. Наконец Нюра сказала:

— Ничего мы не найдем. Все замело…

Второй раз мы пошли, когда совсем растаял снег. И опять не нашли. Наткнулись на одну похожую. Нюра даже стала подправлять, а потом бросила:

— Нет, не эта… Там рядом черемуха росла.

И тут Нюра заплакала. До тех пор я никогда не видел ее слез. Может быть, это и случалось с ней, когда она была маленькая, но меня самого тогда не было.

У переезда Нюра остановилась, достала платок и вытерла лицо.

Еще раз пошли в конце мая, вместе с мамой. По лицу Нюры и по тому безразличию, с каким она шла, я понял, что на этот раз она нисколько не надеется найти, а идет так просто, потому что надо идти. Мама же почему-то была уверена, что найдет могилку. Она заранее припасла какие-то продолговатые луковички, чтобы посадить на могилке. Нюре сказала:

— Возьми лопату.

— Тот раз зря носила…

— Возьми.

Мама и правда нашла. Не плутала по кладбищу, не искала, а сразу привела нас куда надо, к цветущей черемухе. Светкина могила опустилась и почти сравнялась с землей. Мама насыпала новый холмик, посадила луковицы и сказала, что летом расцветут лилии. Тут Нюра заплакала еще раз — теперь от радости, что нашли Светкину могилку.

* * *

Мать Сережи и Зои — Лариса Антоновна — была много моложе моей мамы и потому у нас в семье ее звали просто Ларой. Месяц она искала работу по специальности, но стенографистки нигде не требовались и в конце концов поступила работать на нашу мебельную фабрику. Жаловалась моей маме, что потеряет скорость… Непонятно, как это можно потерять скорость? Что она, шофер, что ли?

Мама успокаивала ее как могла:

— Скорость — дело наживное… Вот вернешься домой…

— Все равно без Миши…

Это Лара говорила о муже. О нем она тосковала и часто плакала:

— Не могу представить, что его нет. Как я буду жить?

Мама неумело успокаивала:

— Так и будешь жить, пока не помрешь.

Лара продолжала жаловаться:

— Никому я не нужна…

Мама спокойно возражала:

— Всем нужна. И Сереже, и Зое, и нам…

Серега рассказывал мне, как погиб его отец. В первый же день войны, в Минске, их отца убило немецкой бомбой, а Зое раздробило ступню правой ноги. (Как-то я спросил ее, кем она собирается стать. Она ответила мне: «Как мама — стенографисткой» и показала книжки с какими-то мудреными значками.)

Когда Зоя играла с нами, то отбрасывала свои костыльки в сторону и так увлекалась, что забывала о своем увечье. И мы делали вид, что она ничем от нас не отличается — играли даже в догоняшки, она бегала на четвереньках и хохотала, когда ей удавалось схватить кого-нибудь из нас. Конечно, мы немного поддавались, но так, чтобы она не замечала. Беда, если мы не умели этого скрыть. Тогда она сердилась, кидалась драться и кричала:

— Бессовестные! Как вам не стыдно?!

* * *

И вдруг — великая радость! Пришло письмо от отца. Он был ранен в плечо. Сейчас писал из госпиталя. Мы всей семьей написали ему ответ — описали все подробно, только ничего не написали о гибели Гриши. Пусть он пока думает, что сын тоже сражается с общим врагом…

* * *

Еще до уроков по всем классам разнесся слух, что школу забирают под госпиталь. Помню, мы гордились, что наша школа оказалась подходящей для такого важного дела (значит, и мы немножко воюем!) И вместе с тем было ее жалко.