Водораздел

— Скоро жить станет лучше, — заверил его Харьюла.

Когда мужики собрались, Харьюла стал читать им Обращение ВЦИКа к карельскому народу:

— Судьба трудового народа Карелии и его будущее теперь в его собственных руках…

— Гляди-ка ты, — зашептал кто-то. — По-нашему написано…

Это было что-то новое, вселявшее надежду: впервые правительство России обращалось к ним на языке, им понятном.

— …Выдержавший долгую многовековую борьбу с суровой природой за свое существование, карельский народ вступает на путь широкого национального развития в многонациональной семье трудящихся народов, освободившихся от рабства и эксплуатации, — продолжал читать Харьюла. — Карельский народ, сумевший в трудных условиях сохранить свой язык и передававший из поколения в поколение национальные традиции, сможет теперь мирным трудом и путем развития цивилизации создать новое будущее, как свободный народ, обладающий правом самоопределения…

— Свободный народ!

— Ш-ш-ш!

— …Героическая революционная борьба русского пролетариата освободила трудовой народ Карелии от душившего его ярма царской тирании. Но история приготовила для него новое испытание. Белогвардейские полчища…

— Знаем мы эти испытания, — вставил Теппана. — Читай дальше.

— …Рука об руку с трудящимися массами Советской республики помогал ее героической Красной Армии и в союзе с лучшими сынами родственной Финляндии…

— …родственной Финляндии, — повторил Пулька-Поавила.

— …с коммунистическими финскими частями трудящийся народ Карелии освободился от насилия белогвардейских полчищ и от ига эксплуататоров и грабителей…

Когда Харьюла кончил читать, в избе наступила глубокая тишина. Мужики сидели задумавшись, словно вникая в смысл того, что они только что услышали. Слова-то им были знакомы, но смысл их не совсем понятен. Были и такие слова, значение которых они не знали. Например, тирания. Или — коммуна.

— А что она такое? — спросил Крикку-Карппа.

Харьюла и сам толком не знал, что такое коммуна, но от него ждали объяснения, и он стал объяснять:

— Да, наверно, это значит, что все будет общим, что все вместе…

— В деревне только вороны общие, — усмехнулся Крикку-Карппа, почесывая свою лысую Голову.

— Не только вороны, — вступил в разговор Пулька-Поавила. — Озеро общее, лес, где дрова рубим, глухариные токовища общие, мельница тоже общая…

Но тут в избу вбежал перепуганный Микки.

— Там… Хёкка-Хуотари, — с трудом выговорил он.

Харьюла попросил Микки сходить к границе в Виянгинпя, посмотреть, нет ли там белых. «Тебе они ничего не сделают. Скажи, мол, ищу корову. Может, сюда забрела», — учил он мальчика. Микки пошел. Он успел дойти до болота, что кончается у губы Матолахти, и там вдруг увидел какого-то человека, шедшего со стороны границы. Человек был без шапки, и одет на нем был мешок. Когда странный путник подошел ближе, Микки узнал его и бросился бежать обратно в деревню.

— Где он? — спросил Ховатта.

— На вашем дворе, — ответил Микки, все еще дрожа от страха.

Хёкка-Хуотари стоял на изгороди и, простирая руки в сторону кладбища, говорил что-то несуразное… звал свою мать. На нем был не мешок, а смирительная рубашка. Мужики попытались подойти к нему, но увидев их, он соскочил с изгороди и бросился бежать в сторону реки.

— Рехнулся, бедняга, — вздохнул кто-то.

Хёкка-Хуотари перемахнул через несколько изгородей и скрылся за пригорком.

— Совсем буйный.

— А у буйного силы много.

Через полчаса Хёкка-Хуотари снова появился. Он шел медленно, опустив голову, с бессмысленным выражением в глазах. Увидев Харьюлу в военной форме, он остановился. Глаза его блеснули, и что-то промычав, Хёкка-Хуотари схватил косу, стоявшую у стены избы.

Харьюла успел увернуться. Отбежав несколько шагов, он оглянулся. Хёкка-Хуотари приближался к нему с занесенной косой. Тут подоспели мужики и схватили его. Убедившись, что ему не вырваться из их крепких рук, Хёкка-Хуотари сразу стих, словно обмяк. Коса выпала из его рук.

— Били его. Вон следы, — сказал Ховатта, сняв с отца в избе смирительную рубаху.

В то утро, когда «освободительная армия» отступала через Пирттиярви, Хёкка-Хуотари еще до прихода белых ушел в лес за лошадью — подходила осенняя страда. В лесу ему встретились белые, и Ханнес шепнул своим товарищам, что это — отец «карельского царя». Отступавшие знали, конечно, кто подготовил им в Пирттиярви такую встречу, и, не имея возможности отомстить самому Ховатте, они схватили его отца и увели с собой.

— Надо отправить в Петрозаводск, — предложил Харьюла.

— Куда? — испуганно спросила Паро, вытирая слезы уголком платка. Она не знала, где такой город.

— Ближе нет психиатрической больницы, — пояснил Харьюла.

Ховатта сходил в лес за лошадью. На следующее утро он запряг лошадь и хотел везти отца в Вуоккиниеми, чтобы оттуда отправить дальше. Но отец отказался садиться в телегу, как Ховатта его ни уговаривал. Пришлось сбегать за Поавилой, которому Хёкка-Хуотари позволил связать руки. Так, со связанными руками, и повез Ховатта отца. Вместе с ними поехали Хилья и еще один красноармеец-санитар.

Паро стояла во дворе, обливаясь слезами, и долго смотрела на дорогу, хотя телега уже давно скрылась за пригорком. Она укоряла себя, что слишком часто была несправедлива к мужу, обижала его, была неласкова.

— Что мы плохого сделали? За что господь нас так наказывает?

— Говорят, буйные поправляются быстрее, — утешала ее Доариэ.

После того, как противник был изгнан и из Пистоярви, шестой финский полк получил приказ вернуться в Кемь. Прошел слух, что им предстоит отправиться на польский фронт. Харьюла и его ребята попрощались с пирттиярвцами и тоже выступили в путь.

Провожали их всей деревней.

— Славные ребята, — сказал Теппана, махая рукой уходившим красноармейцам.

В Вуоккиниеми опять начал действовать волостной Совет, и от него вскоре прислали весть, что в Петрозаводске открываются учительские курсы на финском языке и туда нужно направить кого-нибудь из парней или девушек, желающих учиться.

— Надо послать Хуоти, — предложил Теппана на заседании Совета — в Пирттиярви тоже был выбран свой Совет.

Пулька-Поавила был не против. Наоборот, он давно лелеял надежду, что сын его научится жить умнее, чем он.

Дома он сказал жене:

— Пусть едет парень. Уж как-нибудь мы с Микки управимся с осенними работами.

Приближалась осень. Брусника поспела и ее начали собирать на зиму. У Доариэ тоже ее было с полкадушки. Начинался и осенний лов ряпушки. Они тоже поставили сети. Доариэ испекла из ряпушки рыбник — на дорогу Хуоти. Приготовила туесок брусники. С этими припасами — с рыбником и брусникой — и проводила она сына в дальний путь. Больше ничего у нее не было.

— На чужое добро не зарься, — напутствовал Пулька-Поавила сына словами, которыми в свое время провожала в путь его самого покойная мать. — Хотя, конечно, там в России хлеба хватает, — сказал он на прощание.

— Веди себя там по-хорошему, — просила Хуоти мать, обнимая его со слезами на глазах. — Хорошему учись, плохого берегись.

Жена Хёкки-Хуотари тоже пришла проводить его. Ей так хотелось, чтобы Хуоти стал ее зятем, да вот дочь все дело испортила!

— Сходи, проведай там моего мужика, — попросила она. — Может, уже лучше ему стало.

Наталия ушла в лес за ягодами. Она собирала бруснику возле самой дороги, то и дело поглядывая в сторону деревни. Увидев издали Хуоти, она пошла ему навстречу с таким видом, словно возвращалась из лесу.

— Ты?! — обрадовался Хуоти.

Девушка достала из-за пазухи варежки и, потупясь, протянула их Хуоти.

— Возьми, скоро зима…

Хуоти прижал Наталию к груди и поцеловал ее в губы.

— А я никуда не пойду! — вырвалось у него вдруг.

— Что ты? — девушка оттолкнула его от себя. — Надо ехать. А когда приедешь… Я буду ждать.

Хуоти снова порывисто обнял ее, еще раз поцеловал и торопливо пошагал, словно убегая от нее. Только на повороте он оглянулся и махнул Наталии рукой.